Креативы Старого Семёна

— Саш, я тебе еще лучше место устрою. Даже ночевать будешь не в казарме, а дома. Только играть за них на командных соревнованиях, и все, больше ничего и делать тебе не надо будет.

— Ну хорошо, давай.

— Ладно, договорились. Значит, ты от академии откажись, и больше никуда не ходи и никому ничего не говори. Я сам все сделаю, не сомневайся.

И Саша никуда не ходил, и никому ничего не говорил. И этот Гена тоже.

Так это все и получилось.

Когда-то в нашем НИИ работал один завлаб. Шумный, веселый и остроумный человек, матерщинник, курильщик и женолюб.

Помню, как-то я спросил его:

— Лев Александрович, вот почему, когда вы материтесь в буфете, то делаете это таким мхатовским шепотом, что слышно за каждым столиком?

— Ты ничего не понимаешь! – ответил он. - Главное, я обозначил, что говорю тихо и никого не хочу оскорбить.

Так вот, он однажды рассказал мне, как еще до войны, учась в институте, проходил практику на каком-то заводе. И там, по условиям производства, важно было знать погоду на завтра. Кажется, это было что-то, связанное с переработкой свеклы, сейчас уже не помню. На заводе была даже штатная должность метеоролога. Она пустовала, и студента Леву назначили предсказывать погоду.

— И мне дали премию за отличную работу! – рассказывал он. - А как я эту погоду определял? Да очень просто. Какая сегодня, точно такую же на завтра и предсказывал. Иногда, правда, погода менялась, но чаще я угадывал.

Незаслуженно забытая методика, мне кажется. И не только к метеорологии применимая.

Всю жизнь мучаюсь из-за того, что ничего не понимаю в живописи. Пытался это как-то исправить, ходил в Третьяковку, смотрел альбомы, читал книги. Все без толку.

А подаренный мне судьбой шанс – упустил.

Дело было так. В Пушкинском музее открылась какая-то выставка, из зарубежных собраний. А у нашей сотрудницы, Леры, отец был искусствовед. Он достал ей билеты на всех, и Лера нас, человек десять, на эту выставку повела.

Ходим, смотрим. Я мучаюсь, но дело уже идет к концу. И тут одна наша у Леры спрашивает:

— Лер, ну может я такая тупая, но не понимаю я, что в этой картине Эль Греко великого? Ну не понимаю!

А та отвечает:

— Пойдем, Надя, я тебе все сейчас объясню!

И уводит ее к этому самому Эль Греко. Через пять минут возвращаются, Слышу, Надя говорит:

— Да…это… это гениально!

—А теперь, если мы взглянем на эту картину сквозь призму Эроса… - продолжает Лера.

«Эх, - думаю, - надо бы ее попросить, пусть и мне объяснит».

Но больно уж курить хотелось.

В 1963-м году в Театре Эстрады на закрытии матча на первенство мира я получил автограф у Петросяна.

Далось это мне очень непросто. Закончилась официальная часть, и в антракте перед концертом Петросян, сидя в первом ряду, раздавал автографы. Желающих было много, вокруг нового чемпиона мира образовалась целая толпа. Я в нее нырнул и стал пробираться поближе к Тиграну Вартановичу. И когда я был уже почти у цели, кто-то взял меня за плечо и оттолкнул. Причем так сильно, что я даже отлетел. Это был Серго Амбарцумян, знаменитый в прошлом штангист, который на закрытии охранял Петросяна от таких, как я, настырных болельщиков.

Но я снова полез в толпу, стараясь второй раз не попадаться под тяжелую руку Серго. И Тигран Вартанович расписался в моей записной книжке! Красной шариковой ручкой! Потом уже я эту роспись обвел рамочкой. И всем с гордостью показывал.

Мне было тогда тринадцать лет. И думаю, это была одна из самых больших радостей, которые мне принесли шахматы.

Это было в начале девяностых годов. Я навещал в больнице тетку. Она лежала в кардиологии. Палата была большая, на шесть человек. Я был у нее не в первый раз и кое-что уже знал про теткиных соседок. Что муж у пожилой женщины, которая лежит рядом с теткой, - бывший военный летчик, интересный мужчина, и что она им помыкает. Что молодая женщина в углу перенесла инфаркт. Что старушку у окна родственники не навещают, а к той, что у второго окна только сын-алкоголик и приходит, да еще пьяный всегда.

Сижу у теткиной кровати, а к ее соседке пришел муж. Пожилой, но еще стройный, с густой седой шевелюрой. Тот самый, бывший военный летчик.

И теткина соседка говорит ему:

— Вчера посмотрел? Как это «нет»? А-а, сегодня утром, ну хорошо. Бальзам Биттнера принес? Давай сюда. А соки? Положи в холодильник. Так, теперь апельсин один почисть, я сейчас съем, а остальные тоже в холодильник. Это давай сюда! А это в тумбочку убери, бестолочь! Ну, рассказывай!

Тот начал ей что-то тихо говорить. Она перебивает:

— Нет, ты не мне, ты всем рассказывай! И так, чтобы всем слышно было!

И военный летчик послушно встал, и, обращаясь ко всей палате, начал:

— Значит, так. Хосе-Луис узнал, что Кончита тайно встречается с доном Альберто…

Однажды у меня дома зазвонил телефон. Снимаю трубку, слышу знакомый голос. Мой бывший сослуживец, давно перебравшийся на постоянное место жительства во Францию, в Париж. Приехал в Москву пенсию оформлять. Остановился у родственников, приглашает меня к себе.

Взял бутылку, прихожу. Он стол накрыл - огурчики, квашеная капуста, селедка. Выпили по первой. Я спрашиваю:

— Толя, ну как там, в Париже?

Толя набрал в рот капустки, прожевал, и огорченно выдохнул:

— Да капуста там у них не квасится!

Первый раз я присутствовал на защите диссертации году в семьдесят втором. Защищался сотрудник нашей лаборатории, Гарик. И мы все, конечно, пошли на защиту.

Это было в небольшом, человек на сто, актовом зале. В первых рядах сидели члены Ученого совета. Запомнилось, что почему-то в Ученый совет входил, по должности, секретарь парткома.

На авансцене стояла трибуна с микрофоном. А на заднике сцены соискатель заранее развесил свои многочисленные плакаты. Гарик вышел на трибуну и начал доклад.

— Товарищи, в «Директивах XXIV съезда КПСС» указывается на важность ускоренного развития электроэнергетики. В этой связи большое значение приобретают задачи повышения эффективности работы паровых турбин. В настоящей работе…

Тут он взял указку и ушел к своим плакатам. Где и провел минут двадцать, что-то говоря и тыкая указкой в тот или иной плакат. Хоть зал был и маленький, но сцена довольно глубокая, от микрофона до плакатов было метров шесть. Не слышно было почти ничего. Впрочем, до первого ряда, может быть, голос диссертанта и доносился.

Потом Гарик вернулся на трибуну и сказал: