Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Эта духовность постигалась только трудом, который для нас весь был еще впереди.

Ну как мы, еще не искушенные в серьезных книгах, без должного руководства их выбором, могли знать, что скрывается за обшарпанными стенами, узкими коридорчиками и необустроенными аудиториями факультета «образованных жен» (как иронизировали наши ровесники)?

А ведь в этих скромных чертогах более двух веков витал творческий дух культурной столицы нашего отечества! Впитывая культурно-исторический опыт Европы и обогащая его собственными традициями, здесь трудилась яркая плеяда редких филологических умов, настоящих корифеев мысли, составивших гордость и славу России.

Конечно, осознание значимости нашей alma mater приходило медленно и постепенно вместе с укреплением фундаментальной образовательной базы и углублением личностной системы ценностей. Так что, наверное, только теперь осознаю вполне, как мне повезло с проводниками в мир науки. Я и мои однокурсники появились в этих стенах осенью 1954 года, когда начали проявляться некоторые либеральные веяния в общественной жизни. Поскольку филология в силу своего объекта изучения – в немалой степени заложница политики, это отразилось и на выборе изучаемых текстов и даже языков, и на профессорском составе, и на студенческом контингенте, и на содержании обучения.

Начну с того, что национально-этнический состав однокурсников прекрасно отразил политическую обстановку времени. Среди нас были не только русские, украинцы, белорусы, евреи, таджики, азербайджанцы, латыши, литовцы, молдаване и другие народы Союза, но и представители социалистических республик – немцы, поляки, болгары, венгры и, конечно, китайцы.

Последние составляли самое большое землячество, все еще отражая расцвет русско-китайских отношений в конце сталинской эпохи. Китайские студенты и стажеры были самым обычным явлением (включая не только филологов, но и биологов), например, свой стажер-китаец был и у моего дядюшки, пару раз бывал и у нас дома. Запомнился полушутливый рассказ дяди Саши, как он не узнал его на улице, еще будучи под впечатлением, что все китайцы на одно лицо. Каково же было удивление дядюшки, когда то же самое о русских с трудом, но объяснил ему сам его стажер-китаец! Девчонки тут же обратили внимание на то, что перед отправкой на учебу все поголовно ребята из Китайской Народной Республики должны были давать строгие обеты безбрачия до 30 лет, и это было постоянным предметом всяческих шуток и наших, и почему-то немцев. Теперь-то мне понятно: все мы не учитывали особенностей конфуцианской этики и морали. Но если серьезно, то мои однокурсники еще успели, грызя основы марксизма-ленинизма, усердно конспектировать труды Мао Цзэдуна, из коих помню только статью о противоречиях. Однако очень скоро (на третьем курсе, по-видимому) они сначала забеспокоились и как будто стали сжиматься в свои китайские кучки, обсуждая что-то на переменах, а затем и вообще исчезли из нашего поля зрения. Очень мы сожалели особенно о серьезном и старательном Ван Ли, который и внешне был, с нашей точки зрения, красавцем, высоким и стройным северянином, в отличие от менее рослых и немного других мальчиков из Южного Китая. А уже на четвертом курсе в наши ряды русистов влилась заметная группа китаистов с восточного факультета, который расформировали за ненадобностью в новых политических условиях и даже пятикурсников заставили переучиваться на разных отделениях филфака.

Очень заметно вторглась в жизнь нашего факультета предшествующая массовая идеологическая кампания 1949–1953 годов «против космополитизма и низкопоклонства перед Западом», которая косой прошлась более всего по профессорско-преподавательскому составу. На самое острие ее попали евреи и полуевреи, многие из которых давно обрусели или всей душой разделяли идеи интернационализма. Тогда от репрессий пострадал самый цвет активно плодоносящего литературоведения, не принимавший прямолинейной социологизации предмета, противопоказанной самой природе искусства. При этом она административно насаждалась сверху и вела свое родство от догм РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и химеры классово чистого пролетарского восприятия читателем.

Напротив, когорта блестящих исследователей, берущая свои истоки от группы ОПОЯЗ – Общества по изучению поэтического языка, обратилась к текстологии или к анализу формальной стороны литературного мастерства – стиховедению, звуковой инструментовке стиха, сюжетосложению, изучению странствующих мотивов и сравнительно-исторических данных в литературе и фольклоре. Именно эти ученые, освоившие традиции еще дореволюционной науки и великого А. Н. Веселовского, подверглись репрессиям, были арестованы, нередко обвинены в шпионаже, как В. М. Жирмунский. Они были не только оскорблены в лучших патриотических чувствах, но и сняты с работы, исключены из партии, оставались под недремлющим оком НКВД. Естественно, это вызвало не просто морально-этические расхождения, а часто настоящий раскол в среде ученых, в том числе с участием новых партийных выдвиженцев. На передний план тогда выходила проверка на порядочность. Знаю от Елены Германовны Кукулевич, что за отказ доносить был посажен в Минусинскую тюрьму хирург, отец поэтессы Ольги Берггольц, и что ее тогдашний супруг Г. П. Макогоненко, будучи комсомольским секретарем филфака и не реагируя на доносы, только по счастливой случайности не был исключен из комсомола. Связанная давними, порой еще дореволюционными, дружескими отношениями группа ОПОЯЗ распалась. Многие талантливые филологи стали потом выдающимися лингвистами (В. Жирмунский, Р. Якобсон, Б. Ларин, Л. Якубинский, Л. Щерба, Б. Казанский, Е. Поливанов и др.).

В период этой кампании пострадали и учебные программы университетов. Под предлогом необходимости в самый краткий срок донести реалии культурной истории до пролетарско-крестьянской массы 30-х годов было бездарно провозглашено лжепатриотичное пренебрежение широкими контактами европейского и мирового значения. Уловить их студентам и аспирантам от станка или от сохи в текстах на незнакомых языках было невозможно, отсюда несомненное обеднение и огрубление филологических дисциплин.

Разумеется, ничегошеньки из этого я не понимала, когда мой дядя Саша, как я уже упоминала, привел меня, еще абитуриентку, не к кому-нибудь, а к самому заведующему сектором пушкиноведения Борису Викторовичу Томашевскому, о котором я знала только то, что «он главный по Пушкину», что «учился в Сорбонне» и его все очень высоко ценят.