Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Когда я в назначенное время пришла сдавать зачет, дверь мне сразу же открыл сам Борис Викторович. Я оказалась, как помнится, в очень просторной прихожей, где на вешалке было много разной зимней одежды, включая детскую, а под ней стояла многочисленная обувь, детская тоже. Но никаких голосов я не слышала. Далее Борис Викторович проводил меня в свой просторный кабинет, как и следовало ожидать, весь предельно уставленный или заваленный книгами по стенам, на столе, на кресле. Книгами и бумагами был буквально «закопан» даже рояль (с чем моя бабушка всегда неустанно боролась), причем, судя по пыли, залежи были давние. Наверное, я, бессовестная, оторвала его от срочной напряженной работы, которую хорошо представляла себе по нашему домашнему режиму. Сдвинув на вид беспорядочную кипу книг на кресле, чтобы усадить меня поудобнее, он первым делом осведомился, какой просеминар я выбрала, а услышав мой ответ, предложил мне смежную тему о языковых старославянизмах в русской поэтике. О, это было очень удачно, и я сразу же с удовольствием затарахтела. При этом привела много разных примеров XVIII века и в том числе, чтобы чуть-чуть профессора «умаслить», количественную эволюцию в соотношениях рифм на о-ё и э-ё (типа рифмы железы – слезы ) у Пушкина. И неожиданно попала в точку: тема влияния живого народного языка на структуру стиха в сочинениях поэта была его любимой! Он оживился и сразу спросил: «А откуда у вас эти цифровые данные?» На это я не без гордости ответила: «Так ведь только недавно нам приводила их в лекциях по исторической грамматике Мария Александровна (Соколова)!» – «А-а… Конечно, конечно, не учел», – сказал он и расписался в зачетке без всяких дальнейших вопросов. А я поскорее полетела домой отчитываться. И только лет через пять выяснила, что Мария Александровна тогда цитировала нам именно Томашевского!

Я так подробно описала две свои личные встречи с замечательным ученым-легендой, человеком очень разнообразных дарований (самобытный литературовед и лингвист, основатель текстологии как науки, теоретик стиха и притом незаурядный математик по первому образованию), так как они, увы, оказались для меня первой и последней.

В начале сентября 1957 года я узнала о внезапной и трагической кончине Бориса Викторовича в Гурзуфе, которая случилась в море во время его привычного дальнего заплыва. Узнали мы это, вернувшись в Ленинград, от Елены Германовны Кукулевич и были переполнены горечью. Вместе с нами горько оплакивали эту огромную потерю старшие потомки поэта, знакомые с ним лично. О его близких друзьях знаю только о рвущей душу телеграмме потрясенной Анны Ахматовой. Борис Викторович, перед этим подвергавшийся гонениям за свое «западничество», вместе с семьей самоотверженно заботился о ней в самые трудные для нее годы, когда другие переходили на другую сторону улицы, стоило лишь увидеть ее издалека.

По счастью, больше мы таких потрясений в свои студенческие годы не испытывали, и судьба оказалась более милостивой к другим личностям филфаковского пантеона.

Здесь мне надо начать с Георгия Пантелеймоновича Макогоненко, о котором вскользь уже говорилось. Его лекции касались пушкинского периода русской литературы, то есть начала ее Золотого века. Ученик великолепного исследователя литературы XVIII века Г. А. Гуковского, трагически погибшего в ходе репрессий, он стал уже к тому времени доктором филологических наук, профессором и достаточно известным специалистом по XVIII веку, защитив докторскую диссертацию об А. Н. Радищеве. В пушкинистике Георгий Пантелеймонович тогда делал еще первые, но очень твердые шаги, поскольку, разрабатывая новый для себя курс, очень хорошо сумел нас увлечь поисками оригинального преломления литературной традиции. Любимый им XVIII век, «безумный и мудрый», по-разному осваивался в сочинениях не только Пушкина, но и целой плеяды авторов периода, названного его именем.

Каким мне больше всего запомнился Георгий Пантелеймонович, которого наша «баба Леля» запросто называла Юрой? Это был жизнерадостный, величавый и импозантный красавец, всегда элегантный и практически всегда с сигарой во рту, который читал лекции очень запоминающимся образом. «Театр одного актера», от которого, казалось, он сам получал огромное удовольствие, был так насыщен эмоциональной и интеллектуальной энергией, что приходилось удивляться, как он порой выдерживает по расписанию две пары подряд! Так, мне на всю жизнь запомнилось, как во время уже упомянутой раньше его лекции по «Евгению Онегину» он не только невероятно артистически и эмоционально читал письмо влюбленного Онегина, не только страстно и негодующе обвинял несчастную Татьяну, научившуюся «лгать и лицемерить», в безнравственности, но и тряс стул, доказывая, что для полюбившего ее Онегина решается вопрос… жизниили смерти(слова эти говорил после намеренной паузы и страшным шепотом). Когда он стал объяснять, что невозможно зрелому человеку влюбиться в «нравственного эмбриона», некоторые девчонки приняли это на свой счет, а кое-кто заподозрил и автобиографический мотив.

«Дистанция огромного размера» в интеллектуальном и возрастном плане, которая разделяла наш юный контингент с Георгием Пантелеймоновичем, не давала нам шансов узнать о нем больше, хотя на этот счет все держали ушки на макушке. Однако от Елены Германовны я знала, что не всегда он был столь благополучен и где-то в середине 30-х годов она его, голодного студента, рыскающего в поисках заработка, не раз подкармливала за компанию со своим погибшим сыном, а иногда и другими его друзьями. И подкармливала-то не зря: почва оказалась благодатной, и устная история факультета впоследствии только укрепила славу о его душевном благородстве и роли храброго борца за правду. Он был защитником от произвола во все времена и на всех административных должностях, которые только можно было занимать в университете беспартийному, но неуемному и любимому коллегами работнику, позже представляя собой яркий тип либерала хрущевской «оттепели».

От Елены Германовны я слышала об одном эпизоде из его жизни, как мне кажется, очень характерном для его натуры. Речь идет о внезапном посещении старушки «Юрой» вместе с какой-то девушкой в мартовский день ее именин, когда он приехал к ней с шикарным джентльменским набором цветов, конфет и фруктов и, встав на одно колено, очень сердечно, хотя и полушутливо поблагодарил и поздравил, распив с ней, матерью погибшего старого друга, шампанское.

Уже много позже, читая мемуары блокадников, наткнулась на рассказ его жены Ольги Берггольц о том, как в блокадное время он, начальник литературного отдела Ленинградского радиокомитета в 1941–1942 годах, возвращаясь из фронтовых командировок, всегда привозил голодным женщинам-коллегам пусть совсем крошечные, но пищевые подарки – самое большое, что мог для них сделать. Саму поэтессу Ольгу Берггольц и даже некоторые ее строчки из пронзительных блокадных стихов я хорошо помню по встрече с читателями «Публички». Талантливая и худенькая женщина с короткой стрижкой и измученным лицом, оставившая мне на память свой автограф, у меня тогда, конечно, никак не ассоциировалась с Георгием Пантелеймоновичем.