Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Так случилось в моей судьбе, что я выбрала еще на первом курсе свою дорогу, так как практически сразу, с начала второго курса, писала свою первую прокурсовую как индивидуально-исследовательскую работу (обычно же этим термином называли у нас первую курсовую-реферат без руководства специалиста в какой-то определенной области лингвистики или литературоведения). Семинары на втором курсе с общими руководителями всех, кто выбрал специализацию, были прообразами авторских спецсеминаров старшекурсников. Но именно по поводу меня, уже «зараженной» историей языка, как я уже упоминала раньше, наш общий руководитель (доцент М. И. Привалова) договорилась с профессором Марией Александровной Соколовой, ученицей известного историка русского языка академика С. П. Обнорского, который в свою очередь был любимым учеником великого академика А. А. Шахматова.

Мария Александровна, таким образом, представляла собой Ленинградскую (Петербургскую) историко-лингвистическую школу с ее непременно широкой фактологической базой, на которой только и можно выстраивать теоретические обобщения. Это прежде всего она, всю жизнь скрупулезно изучавшая памятники письменности, за время моего становления как филолога оказала на меня ни с чем не сравнимое влияние во всех отношениях, часто вдохновляя и подталкивая мои занятия не только историей русского языка, но и сравнительной грамматикой славянских языков, а также греческим и литовским, которые я выбирала как спецкурсы.

Ее слова всегда были необыкновенно искренними. Два тезиса она не уставала повторять почти на каждой индивидуальной консультации: 1. «Мы ведь друзья, не так ли? А потому…» 2. «Лида, я в вас верю!» (даже на подаренных книгах эта мысль повторяется дважды, одна – после защиты кандидатской диссертации). Обычно первым тезисом начиналась наша встреча, после чего следовали или ее замечания по прочитанной рукописи, или какие-то новости, или даже признания, а вторым тезисом встреча заканчивалась, и я уходила всегда хоть и окрыленная, но под необычайным грузом ответственности, чтобы работать, работать.

Лекции, опубликованные позже под сверхскромным названием «Очерки по исторической грамматике русского языка» (1962) и удостоенные ежегодной первой премии Ленинградского университета за лучшее исследование или лучший учебник, она читала обстоятельно, вдумчиво, с массой исторических комментариев к языку известных авторов, предлагая студентам по ходу мысли иногда каверзные вопросы. И очень любила, когда после лекции к ней подходили, спрашивая о каких-то языковых формах. Я поначалу стеснялась это делать и писала ей записки анонимно, пока она мне на консультации не рассказала, что кто-то из курса задается интересными вопросами, над которыми иногда надо подумать, и назвала мой. Я тогда призналась, что это я, и она обрадовалась, что я уже в ее семинаре. Моя курсовая по историческому синтаксису переросла в дипломное сочинение, которое на защите было оценено оппонентами как отлично с отличием, после чего кафедра рекомендовала меня в аспирантуру.

Я пишу только о научном воспитании студента в практике Марии Александровны. Таких, как я, у нее было только на моей памяти, наверное, с десяток. Как она умела радоваться успеху своих учеников, как была счастлива заявить, что «Володя Колесов давно превзошел меня», как умела грудью пробивать дорогу в науку тем, кто заслужил ее твердую веру, – это отдельная благодатная тема. Не зря у нее, матери единственного и талантливого сына – Сергея Борисовича Лаврова (ставшего выдающимся специалистом по экономической географии, председателем Географического общества и бесстрашным «аристократом науки», как я прочитала недавно в одной из мемориальных статей), и бабушки пятилетнего внука, последними словами перед смертью были: «Свету, Свету не забудьте!» Это была ее дипломница Светлана Аверина, тихая скромная девочка с большими творческими задатками, и последние мысли нашего Учителя были о ней. Володя Колесов, который потом возглавил кафедру, эти слова и принял как ее завещание.

Главное же, она осталась в памяти как очень честный и принципиальный человек, никогда не изменявший самым высоким нравственным принципам и именно поэтому, думаю, не очень удобный ближайшему начальству кафедры (заведующему и парторгу).

Мария Александровна вела предмет на редкость точный, а потому для большинства студентов гуманитарного склада очень сложный. Вокруг ее труднейшего экзамена часто бушевали страсти, и даже коллеги-литературоведы нередко ходатайствовали за своих подопечных. Но она не боялась обид, если студент не «тянул» на требуемую оценку, и, всегда готовая защищать самые основы русистики, была как скала, которую невозможно раскачать. Один такой эпизод из своей жизни она рассказывала мне с ужасом. Как-то к ней в новую квартиру на Васильевском острове позвонила неведомая раньше ей заочница с просьбой принять экзамен. Неизвестно, кто дал ей адрес и почему она решила действовать таким образом. Мария Александровна, необыкновенно добрая по натуре, хотя и готовила в это время срочно рукопись к печати, не смогла отказать настырной девице. Но, как и следовало ожидать, студентка была совершенно невинна в истории языка, и даже текст на древнерусском ей ничем не помог. Мария Александровна сказала, что она еще не готова и пусть позанимается по таким-то и таким-то учебникам. Девица ни в какую не уходит и пускается в длинные объяснения, почему ей надо непременно сдать.

Терпение Марии Александровны подходит к концу: «Все. Пожалуйста, покиньте мой дом». – «Мария Александровна, я вам всю правду скажу: у меня любовь несчастная!» – «Боже мой, сколько вам лет? Двадцать? Ну, так еще будет счастливая!» – «Нет-нет, Мария Александровна, у меня ведь бабушка сейчас фактически умирает». – «Но я не сумею бабушке помочь даже пятеркой!» – «Тогда умру я, и только вы, вы будете в этом виноваты», – говорит студентка, вынимая из сумочки нож. С напуганной старушкой инфаркт не случился только потому, что помешал вовремя вернувшийся сын, и только он заставил незадачливую девицу ретироваться.

Жизненная стойкость и высота нравственной позиции моего руководителя были воспитаны суровым временем, выпавшим на ее долю. Дочь члена судебной палаты в далеком Томске, она приехала учиться в тогдашний Петроградский университет после переезда сюда из Томска ее неизменного руководителя историка-лингвиста Сергея Петровича Обнорского, позже ставшего академиком. Сам предмет ее пристального изучения (Архангельское евангелие XI века), а также непролетарское происхождение и клеймо «сына священника» на ее муже Б. В. Лаврове, в будущем авторе оригинальной монографии по историческому синтаксису русского языка, заставили ее в полной мере вкусить отношение новой власти к «бывшим»: долгое время в 20-е и 30-е годы она не могла устроиться на постоянную работу. Она стала доктором наук и профессором года за три-четыре до моего знакомства с нею, пройдя блокаду, в которую потеряла мужа, и ад войны, оставшись одной с убитым горем сыном-подростком.