Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

В общем, по своей инициативе он решил действовать иначе и попросил младшего брата Лиды Лотман, об успехах которого был наслышан, образумить меня. Так я оказалась на скамейке в вестибюле Библиотеки Академии наук на нынешней площади имени А. Сахарова на встрече с еще молодым Юрием Михайловичем Лотманом, чуть позже получившим признание как большой оригинальный ученый, глава Тартуской научной школы. Тогда он работал над своей докторской диссертацией в читальных залах этой библиотеки. Очень жалею сейчас, что получасовая неформальная беседа с одним из лидеров филологии на кризисном этапе моей студенческой жизни в памяти не сохранилась в деталях, но главную ее тему забыть невозможно.

Когда он спросил, что больше всего меня смущает, у меня хватило соображения оставить при себе упомянутые сомнения, наверное понимая, что они несерьезны.

Но я задала вопрос, нужна ли филология для жизни: ведь в точных и инженерных науках гораздо больше пользы! А он объяснил, что это совсем разные области знания: наука о природе и способах подражания ей и наука о культуре как проявлении духовной природы человека, и обе области не могут существовать друг без друга. Человек научился силой мысли преодолевать пространство и время, а не просто проживать в одном месте и в определенное время. Филолог же, который по своему определению любит слово и книги, благодаря своим знаниям получает возможность не только преодолеть их, но даже прогнозировать с достаточной степенью точности поведение людей разных культурных предпочтений и традиций. «Я вам не завидую, если уйдете из филологии: всё будет казаться пресным, когда полет мысли сменится получением конкретного ремесла» – эту мысль, если не эти слова я запомнила как главное в нашей беседе. И еще он много говорил о субъективном начале, которому нет места в точных науках, но благодаря которому и на его основе развивается филология.

Так или иначе, но спустя три-четыре дня после нашей встречи я успокоилась, и жизнь потекла по выбранному руслу. Трудно сказать, что больше всего тогда меня удержало. Знаю, что свою большую роль сыграла не только эта встреча, но и опасение за здоровье близких, на шее которых я должна была сидеть три лишних года. Этот эпизод моего взросления можно было бы не вспоминать, если бы не Юрий Михайлович.

Известная строка Пушкина из «Евгения Онегина» выражает ту мысль, что у каждого возраста, и молодости в частности, есть свои привилегии, сопряженные, конечно, с возможностями. Они не только всеобщи, но каждый случай уникален по-своему.

Вот и наша студенческая жизнь, несмотря на удивительно напряженный режим труда во всех его формах (семестровые обязательные, выборочные и свободные занятия; устрашающие зачетные и экзаменационные сессии, по-своему сложные и часто непредсказуемые практики; сверхобъемное домашнее чтение и пр.), была буквально пронизана яркой восприимчивостью жизни в радуге ее красок. Молодые энтузиазм и энергия, конечно, касались не только учения (а у нас оно было именно «сладкой каторгой», не случайно филологи гордо распевали: «А мы и в сессию стихи читаем!»), но и обычного поведения в быту, а также активного познавательного отдыха в замечательных ленинградских музеях и на спектаклях ведущих театров, а тем более в филармонии и любимых, очень доступных (20 коп. за билет) кинотеатрах. Естественно, что студенческий возраст отличался как своим здоровым «аппетитом» по части новых знаний и впечатлений, так и становлением собственного круга друзей и нередко судьбоносных встреч и расставаний. Именно юная распахнутость души сплачивала, а иногда и отталкивала или разъединяла моих сверстников, жадно познающих тайны окружающего мира.

Если справедливы строки Анны Ахматовой о дружбе («Души высокая свобода, Что дружбою наречена»), то моя душа и в школьные, и в студенческие годы почему-то выбирала друзей (как я только теперь поняла) с одной общей чертой – явным трудолюбием, при всем различии характеров, темпераментов и даже иногда интересов. С некоторыми однокурсницами мы были очень дружны в свое время, но на всю жизнь душевные связи сохранились только с тремя-четырьмя по известной присказке «Старые друзья рождаются в молодости».

Сближение с Ларисой Мальцевой поначалу было случайным. Когда ее узнала получше, меня очень привлекли ее легкость характера и искренность, как и замеченная мною ответственность, с которой она сразу отнеслась к учебе. Она окончила с золотой медалью вечернюю школу и без проблем поступила в университет, имея, кажется, швейную рабочую специальность. Жили они с мамой в одной комнате большущей старой коммунальной квартиры в районе одноименного Мальцевского (бывшего Некрасовского) рынка, над чем она шутила, уверяя, что он переименован в ее честь. У Лариски дома я бывала нередко, так как она была счастливой обладательницей рояля, которого мне остро не хватало. Не забуду, как впервые меня буквально поразило их (как потом оказалось, достаточно типичное для Ленинграда) жилище полным несоответствием шикарной, чуть ли не мраморной лестницы (с затейливым чугунным литьем и широкими перилами) и просторного подъезда, хоть и в запущенном состоянии, огромной, захламленной донельзя утробе их коммунальной квартиры. Поразила уже дряхлая входная дверь с множеством застарелых неаккуратных бумажек с указанием количества звонков в каждую из десяти комнат этого ковчега и запомнился ударяющий в нос спертый воздух с запахами сильно залежавшейся пыли, кухни и почему-то керосина. Вид заставленного, как в мебельном магазине, Ларисиного семейного жилья в одной, хоть и большой комнате отражал, наверное, всю трудную и долгую жизнь ее уже пожилой матери, ее швейные, художественные и даже кулинарные вкусы и возможности. Заветный рояль, к которому я протиснулась между диванчиками с затейливыми подушками, тоже был в удивительно запущенном состоянии – шипел, дребезжал, от педали странно гудел, две клавиши западали, а уж настолько расстроен, что я порой не узнавала знакомую мелодию. Тем не менее, разлученная со своим пианино, я соблазнялась между университетом и «Публичкой» на Фонтанке забежать на часик к ним, где ее мама всегда меня радушно встречала, кормила любимой жареной картошкой и, к моему великому сожалению, усаживалась слушать эти жуткие звуки, пока дочка крутилась у зеркала. Иногда же, просидев весь день в одиночестве, она очень эмоционально торопилась рассказать мне еще один страшный сюжет ленинградской блокады, которую она пережила с двумя детьми (у Ларисы была и старшая сестра), а я не смела ее торопить и замирала от ужаса. В частности, она обвиняла какую-то свою соседку в том, что в голодовку та съела двух своих младенцев. Тогда я подумала, что это ее фантазии, и заподозрила неладное, так как трудно было в полной мере сохранить рассудок в эту пору.