Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Когда же сразу после поступления в аспирантуру я случайно в административном корпусе встретила Майю, она была беременна и ждала уже корреспондента Ференца из Венгрии для оформления документов о браке и выезда за границу. «А как же Федор Федорович?» – спросила я. Ответ был категоричен: «Ну, Федор – это прошлое».

Майина история была бы самой обычной житейской, если бы не одно но…

Только лет через десять (!) я узнала от Марии Ивановны страшный конец ее любимой выпускницы-дипломницы. Майя тогда действительно уехала в Венгрию после регистрации брака и родила в Венгрии дочку. Но она попала в страну совершенно другой культуры, даже другого, не индоевропейского языка, переживающую фактически гражданскую войну и экономический кризис, притом без знания средства общения долго была в квартирном заточении. Ференц оказался, как и следовало ожидать, тоже не готов к бытовым трудностям. А в стране, где часто красовались лозунги «Русские, домой!» или «Смерть госбезопасности!», ее окружала ненависть к русским, только недавно (1956) вторгшимся к ним со своей вооруженной армией. Жестокость, с которой подавили революционный мятеж венгров советские войска, у большинства вызывала в памяти тысячи репрессированных. Обратная сторона (жестокость в отношении коммунистов и их приверженцев) учитывалась только отдельными лицами. Тогда даже наш посол в Венгрии Юрий Андропов, давший в МИД телеграмму о необходимой военной помощи расквартированным там советским войскам, многое пересмотрел в своих воззрениях. По слухам, бытующим в Карелии, где он начинал свою политическую деятельность, повешенные на фонарных столбах коммунисты и советские офицеры навсегда стали его «кошмаром жизни».

И Майя, наивная, книжная Майя, оторванная от родных и друзей, преданная единственным близким человеком в его бесконечных любовных похождениях, выбросилась из окна многоэтажного дома, оставив пятилетнюю дочку.

Так частная судьба моей подруги попала в водоворот политической истории XX века и исчезла в ее воронке.

К счастью, мои воспоминания о других и самых главных студенческих друзьях не столь трагичны. Это прежде всего целых три мои близкие подруги – Элла, Женя и Ира. Обстоятельства и время разбросали нас удивительно и развели по очень разным жизненным путям, но я благодарна ей, что до последнего позволила сохранить очень теплую и бескорыстную душевную связь на долгие годы.

Наша «могучая кучка» была родом все из той же «шестой русской». Смешно, но свою подружку Эллу Шалахову я присмотрела себе в очень славненькой и аккуратной девочке с легкими белыми кудряшками и уже в очках. (Кстати, при поступлении только двое из нас были в очках, а при выпуске только пятеро из 24, хлебнув непомерные объемы чтения, сумели сохранить свое зрение.) Она ничего не видела и не слышала, уткнувшись в книжку и сидя на подоконнике среди шумно бурлящей толпы первокурсников, проходивших медицинскую комиссию. Тогда Элла только поступила на биологический факультет нашего же университета (но уже в первом семестре, разочарованная «кормежкой только бесконечными грибами», с небольшими проблемами перебежала на филологию). Я сразу ее узнала при появлении в нашей группе. Она оказалась ленинградкой, тоже принятой по собеседованию, хотя и не к нам. Жила с бабушкой на Староневском, отдельно от мамы и отчима. Элла оказалась очень компанейской, совершенно лишенной каких-либо «карьерных соображений» и бесстрашной в отстаивании правды, и, мне кажется, поэтому, несмотря на ее сопротивление, мы дружно выбрали именно ее комсоргом нашей группы, предпочтя двум жаждущим этого поста. Наверное, главным следствием такого шага стало твердое ощущение защиты в непредвиденном случае, так как она всегда была готова бросаться на амбразуру ради товарища, постоянно доказывая это и в мелочах, и в трудных ситуациях.

Память сохранила полукомичный эпизод на практическом занятии по английскому. Наша преподавательница Мария Михайловна Касабова, хоть и строгая, но любившая пошутить (увы, не всегда удачно), заметила отсутствие Ларисы Мальцевой вкупе с нашим единственным «мистером» Володей. Их совместное «инобытие» она прокомментировала: «Ну что, Лида Савельева, увел-таки Володя от вас Ларису Мальцеву? Вот тебе и девичья дружба! Она теперь побоку?» Я еще не успела открыть рот, как Элла, почувствовав обидное для меня и не только для меня предположение, ринулась в бой: «Как это? По-вашему, дружба – это только Ленин и Сталин, Герцен и Огарев? Володьки приходят и уходят, а дружба остается!» К нашему удивлению, «англичанка», опешив, залилась краской (сейчас думаю, убоялась опасной иронической ассоциации, но быстро нашла и другое объяснение): «Господи, Шалахова, сколько вам лет? Восемнадцать? Девятнадцать? А уже такой цинизм!!!» Тут уж не выдержала я: «Мария Михайловна, да она просто защищает весь наш женский пол! Девичья дружба не слабее мужской!» – «Ну разве что…» – вроде бы успокоилась наша бдительная наставница.

На втором курсе в семье нашей подруги Жени возникла тяжелая ситуация: серьезно заболел уже пожилой ее отец, за квартиру ей платить стало нечем, семью охватило не только полное безденежье, но и отчаяние. Деятельная и настойчивая Элла в ответ на это убедила свою бабушку переселиться из собственной комнаты к семье дочери, освободив место для Жени, а тем временем настойчиво сумела добиться для нее студенческого профилактория, где ее и подкормили, и подлечили.

Заниматься вместе с Эллой нам приходилось редко и только в сессии, так как «прожженный циник» Элка первая из нашей группы выскочила замуж и стала жить в Пушкине. Ее счастливым избранником оказался Саша Лебедев, который тогда был шестикурсником английского отделения после «китайского» разгрома восточного факультета. Их сдружила, чтобы затем поженить, студенческая «картошка» второго курса. Брак был по взаимной любви и даже бурным страстям, оттого был вначале, в студенческие годы, заметно нервным. В ожидании ребенка Элла только хорошела и держалась молодцом, поскольку методично, как всегда ей было свойственно, не только следовала указаниям врачей, но и не пропускала занятия и все экзамены сдавала до сессии. Хорошо помню один из них. Это был экзамен по древнерусской литературе, который принимал у нее Игорь Петрович Лапицкий (он вел у нас несколько практических за профессором-тезкой И. П. Ереминым). Встреча по этому поводу была назначена на историческом факультете. Я тоже пошла для поддержки. Задав вопросы (история летописания и протопоп Аввакум), он оставил обеих в коридоре у окна и удалился (просто расхаживал за углом по коридору). Это было совершенно напрасно: Элла все знала, тем более про его любимого «неистового» старообрядца, но нас он растрогал своей неожиданной деликатностью. После сдачи экзамена у окна (я сидела на соседнем подоконнике), когда мы остались вдвоем, Элка сказала, что он даже ничего, кроме плана ответа, не спросил по Аввакуму, и подвела итог: «Джентльмен, он и есть джентльмен, даже в роли ученого мужа». Поскольку у нее неожиданно получилась ритмическая проза, то я подхватила: «Аввакума он даже презрел: / Дескать, тут он не очень и нужен». И мы облегченно расхохотались. Тогда еще все экзамены сдавались очень честно, даже в ситуации беременности.