Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

В декабрьском номере 1958 года «Комсомольская правда» уже в своем обличительном «поэзофельетоне» с нескрываемым удовольствием дала волю негативному словарю, подведя молодежные развлечения под испытанную космополитическую догму «запаха из заграницы»:

С нынешней временной дистанции, даже более, чем в эпоху послесталинских «весенних ветров перемен», в «Голубой лошади» прояснилось достаточно искусственное объединение стихотворного направления (имеющего явно историко-русскую ретроспекцию), с одной стороны, с рок-н-роллом и абстрактной живописью, с другой, устремленных в будущий американский постмодернизм в остальном искусстве. Если американское молодежное движение битников в середине 50-х годов XX века выглядело протестом против высокомерного снобизма, скептицизма, обывательской прилизанности, то в Союзе оно выглядело как бунт против надоевшей приторной официозности. Легкое «ржание» «Голубой лошади», слышное, как минимум, и в Ленинградском университете, бесследно исчезло, будучи заглушено в 1959 году. Тихая благостность этого процесса объяснялась не только высоким родительским статусом замешанного в нем студенчества, но и особым надзором Хрущева, не допускавшего даже мысли о каком-то молодежном инакомыслии.

Для меня же лично самым интересным воспоминанием о «Голубой лошади» осталась спонтанно аргументированная четверокурсницей Эллой Лебедевой чисто салонная перекличка «Бродячей собаки» и «Голубой лошади». Ведь на самом деле та абсурдность социальной жизни, которая сливается с литературной игрой и черным юмором и характеризует общее развитие американского постмодернизма, оказалась очень далекой от каких-либо замыслов эпигонской «Голубой лошади».

Когда студенческий народ хотел уточнить, кто такая Женя Шпильковская, то говорили: «Это та стройная красавица из “шестой русской”». Хорошо помню, как Ольга Александровна Гутан, наша латинистка, уже в годах, веселая и мудрая, не смогла сдержать своего восхищения, глядя на Женьку, сидящую на солнце: «Вы только посмотрите, какая она хорошенькая! Она даже не знает об этом!» На это рядом сидящая ее подружка Ира Тужик лукаво возразила: «Да зна-а-ет!» Сейчас только удивляюсь, почему она так сказала, так как и тогда, и во всю оставшуюся жизнь этот факт для нашей «самоедки» был малозначим.

Она была родом с Украины, и сама фамилия подсказывала отцовские польские корни. Женин отец был на редкость убежденным партийцем-идеалистом, и семья с двумя дочерьми-погодками много раз переезжала с места на место по Украине, куда только ни забрасывало его начальство (боюсь, желая избавиться). Для меня лично, знавшей по «жуткому сорок седьмому», что такое голод, сразу стало главной характеристикой отца, да и духа всей семьи, то, что они голодали в Ровеньках, когда их отец был директором хлебозавода. Убрать с очередного поста честного партийца тогда пытались даже выстрелами. Да и наряды нашей Женьки всегда обнаруживали крайне скромный достаток всей семьи, отправившей свою книголюбивую дочку в далекий Ленинград. А там для младших курсов не было даже общежития, а значит, надо было искать и оплачивать еще и частное жилье.

Из всех нас Женя была самой романтичной особой, витающей или в облаках, или в мире Лермонтова и Чехова, в которых была влюблена чуть ли не с пеленок. От книг ее отвлекала разве что живопись, и Эрмитаж с его сокровищами и платными (!) лекциями по искусству стал на все студенческие годы для нее священным местом. Поскольку они с напарницей сначала снимали где-то частные квартиры, мысли их еще и крутились всегда вокруг весьма колоритных хозяек, о социальном типаже которых муза истории еще умалчивает, но явно ждет своего часа. В общежитие на Мытне Женя и Ира попали после череды этих фигур и были счастливы обретению независимости. В частности, раскрепощение их духа иллюстрируют более поздние воспоминания, как, заботливо укутав друг друга всеми имеющимися шарфами и одежками, они бодро вышагивали навстречу пронзительному ветру со снегом на мосту Строителей, распевая во весь голос: «И снег, и ветер, И звезд ночной полет…»

И Ира, и Женя пытались устроиться на какие-то подработки. Если первая какое-то время чуть ли не ночами разгружала буханки в соседней булочной, то Женя служила натурщицей для студентов Академии художеств рядом с факультетом, где была, в частности, как она позже смеялась, «увековечена в чудной Иркиной шали». Выкроить время для этих подработок само по себе было у нас трудовым подвигом, так как учебные требования в те годы совсем не ограничивались рамками здравого смысла и рабочими возможностями даже самого исполнительного студента (время самостоятельной работы студента не планировалось даже в первом приближении).

В секции художественной гимнастики университета, где Женя была ведущей спортсменкой, ей нередко предлагали путевки то в Крымский спортивный лагерь, то в Москву на Международный фестиваль молодежи и студентов (кажется, VII). И каждый раз она отказывалась, предпочитая проводить каникулы с родителями и сестренкой, без которых скучала, а также летом максимально помочь хоть каким-то рублем своей семье.

Со студенческих лет помню ощущение постоянной тревоги за нее, настолько она была не приспособлена и к быту, и к треволнениям жизни. К тому же она вела себя как партизан, когда молчала, отчего плакала ночью. Мы с Ирой подозревали причину в некоем Юрке и дружно его ненавидели. И это при том, что, по слухам, в нее был влюблен самый талантливый студент курса Вадим Вацуро, который был постарше нас годами, но, главное, посильнее разумом, так как чуть ли не по всем предметам получал отлично с отличием. Вадим был с ней в одном общем семинаре В. А. Мануйлова и, оппонируя на защите ее прокурсовой (позже расскажу об этой начальной форме приобщения к науке), говорил о полученном «эстетическом удовольствии». Такие слова уже тогда были высокой оценкой человека, восхищавшего чуть ли не каждого преподавателя! Не случайно потом коллеги из Пушкинского Дома называли Вадима, оставившего яркий научный след в литературоведении, «академиком с кандидатской степенью».

Любовь к А. П. Чехову привела Женю в спецсеминар профессора Г. П. Бердникова, который, к сожалению, разочаровывал ее на каждом шагу начального исследовательского пути. Она потом горько раскаивалась, что не выбрала семинар лермонтоведа, тем более уже полюбившегося ей В. А. Мануйлова, у которого даже была дома в эпоху прокурсовой и вкусила «острого супчика с тортиком». Их от души предложил голодной и стеснительной студентке старый холостяк (полагаю, что ела эти деликатесы не вместе, как он предложил, а по отдельности).