Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Хотя мы и симпатизировали друг другу, но сблизились не сразу. Помню ее чудесный голос, который услышала в первый раз, когда на первом курсе она пела «Жаворонка» Глинки вслед за моим «Прелюдом» Рахманинова, доставившим мне столько мучений. Голос звенел нежно, как колокольчик, и я тогда остро позавидовала ее дивному природному инструменту, сопоставив его в моем случае безголосия с Ларисиным недужным роялем.

На третьем курсе родилась дочка Талечка, первое и последнее в нашей группе студенческое дитя, предмет обожания родителей и, конечно же, заинтересованных девчонок, предчувствующих свое будущее. Девочка была замечательная и, на мой тогдашний взгляд, точь-в-точь похожая на картинку краснощекого младенца на коробке с зубным порошком. Хорошо помню, как Саша, шедший по другую сторону улицы и несший на руках эту красавицу в вязаном ярко-желтом пальтишке, гордо мне кричал: «Мое произведение!»

Матерью Элла оказалась фанатичной. Буквально помешанной на всевозможных инфекциях, гоняющихся за этим пупсом. Я только ахнула, как она отчитала незнакомку, посмевшую дать ребенку двух лет виноградину из кулька: «Какой ужас, немытая!» – и тут же забрала дочку с прогулки домой – поить марганцовкой. Мой дядя Ваня, врач, позже увещевал ее (запрещающую четырехлетней дочери есть чудесные молочные продукты с полтавского рынка) приучать измлада к микробам и вирусам, приводя в пример цыган. Помню, как, сопротивляясь материнским запретам, сообразительная девчушка уверяла меня насчет малины: «А это доктор сказал: “ Ежедневно по большой куче” ».

Сейчас задним числом только удивляюсь, как смогла такая сумасшедшая мамочка без всяких академических отпусков, без нянек и постоянных помощниц прекрасно окончить университет вместе с нами и блестяще защитить диплом по Пушкину в семинаре профессора Б. С. Мейлаха. Это была не только Голова, но и Характер!

Вспоминая яркую личность пушкинистки Элеоноры Сергеевны Лебедевой, не могу умолчать о ее редкой, удивительной даже среди филологов, любви к Пушкину с ранних детских лет. Ее неожиданная юношеская измена в пользу биологии была окончательно и с корнем вырвана едва ли не одним месяцем бесед с абитуриентами-биологами и несколькими микологическими лекциями. Впоследствии никакие перипетии судьбы и замужней жизни не могли разлучить ее с жизненным компасом «Пушкин», и она напряженно работала по этому неисчерпаемому направлению до последних дней, всегда умело концентрируя вокруг себя таких же единомышленников-фанатиков, будь то любимый Царскосельский лицей, Всероссийский музей-квартира Пушкина на Мойке, пушкинский сектор Пушкинского Дома или научные коллеги по всему миру.

Скажу больше – наверное, только с годами смогла оценить ее влияние на формирование наших эстетических вкусов. При всех открывающихся поэтических мирах, часто захватывающих и самодостаточных, пушкинский взгляд для нее всегда служил высшим эталоном, формируя и определяя оценки самой высокой эстетической пробы.

На филологическом факультете у нас, конечно, трудилось немало перьев явных и скрытых поэтических «первопроходцев», действовало даже литературное объединение во главе с уже печатающимся старшекурсником Ильей Фоняковым (мы с девчонками забегали туда только пару раз: слишком пугали серьезные слушания и почти хирургические методы разборки). Получить же одобрение от Эллы – это надо было серьезно постараться!

Очень показательно, как легко и профессионально она первая раскрыла корни литературного казуса явно салонно-элитарного типа и даже возмущалась невзыскательностью нашей большой филологической стенгазеты, когда познакомилась на страницах в целом неплохого студенческого издания с творчеством одного, но характерного нового студента. На четвертом курсе в нашу академическую группу добавили двух пареньков, и один из них, с оперным именем Аскольд, без ложной скромности (хотя в других отношениях выглядел достаточно стеснительным) сам себя отрекомендовал «поэтом-новатором». Сначала Эллу просто ошеломило дурноквусие его стихов в стенной газете, поражающее антиэстетическим эпатажем. Приведу один, наименее вызывающий: «Я искал в кармане монету / Нищим дать, чтоб они не хромали, – / Вечер, нежно-сиреневый цветом, / Оказался у меня в кармане. / И я подумал, что монетный звон, / Не укротивший дервишей страданья, / Утешил их хотя б очарованьем / Моих изысканных кальсон».

Когда подобные «изыски», да еще и с будуарными мотивами, попались на глаза нашей «англичанке» Марии Михайловне, та от смеха долго не могла продолжать занятие. А потом не преминула сыронизировать: «И правда, как это изысканно! На моей памяти восторгались “мороженым из сирени”, но вы, Аскольд, смело пошли дальше!» И посоветовала юному сочинителю направить свой творческий пыл на переводы байроновской лирики. Однако его стихи, единожды промелькнув в стенной факультетской газете, успели наделать шума своим то ли ребячеством и пустотой, то ли антиэстетизмом. После этого каково же было удивление, когда на факультете довольно быстро распространились слухи о том, что «Голос Америки» объявил о политическом разгроме студенческой организации Советского Союза под претенциозным названием «Голубая лошадь» – символ Пегаса, парящего в голубых небесах, объединяя «свободных инакомыслящих поэтов». Да, мы весело похохотали над пижонистыми стишками, однако между тем все были серьезно озадачены, когда Аскольд Богданов (проучившийся с нами не больше года)… так же таинственно исчез, как и появился. И вот недавно я с удивлением прочла в интернете, что «Голубая лошадь», основанная в 1957 году харьковскими детками вышестоящих партийных чиновников (под общей новой кличкой «стиляги»), действительно существовала. Назывался даже организатор – студент Политеха Евгений Гребенюк, который потом отсидел два с половиной года. По этим сведениям, число членов доходило чуть ли не до пяти тысяч, и их более всего объединяло не только желание, по выражению Игоря Северянина, «популярить изыски» в виде престижных отцовских машин, мотоциклов, зарубежных вещиц разного рода и самой модной танцевальной музыки, но и «интеллектуальные» тенденции – снова ввести в моду жеманные стихи массовой культуры начала века. Они более всего подходили по своей скандальной репутации петербургской богемной «Бродячей собаке», как и «двусмысленной славе» «короля поэтов» Игоря Северянина.

Примечательно, что именно наша Элла почти сразу уловила аналогию этих тематически и внешне непохожих манерных мистификаций (притом сорокалетней давности). Ритм и мелодия таких виршей в предреволюционных «поэзоконцертах» завоевали себе славу, пропагандируя практически отсутствие всякой связи со смыслом.