Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Так вот, после самой яркой и самой вызывающей любви и хождения с ним исключительно за ручку в течение четырех месяцев, после совершенно расстроившейся системы занятий Лариса вдруг совсем исчезла (второй курс!), оставив, как мы считали, своего друга «с носом».

Разумеется, метания Ларисы и, наконец, ее отчисление не могли не обсуждаться у нас дома. Как ни странно, но тут мнения разделились. Женщины ей сочувствовали. Баба Леля, помню, вспоминала какую-то свою заблудшую невинную подругу из стародавнего пансиона. А тетя Галя все твердила об «игре гормонов», что для меня тогда вообще было биологической загадкой. Мужская же часть моих домашних Ларису осуждала. Сережка с его возрастным максимализмом приговаривал: «Ну и дура: бросила учебу!», а дядюшка рекомендовал «сдать на перевоспитание»… китайскому землячеству.

Она появилась на моем горизонте только через пять лет в самое горячее время моей аспирантуры и объявила, что она уже многодетная мать. Имеет двух детей, ждет третьего и просит помощи в написании диплома (в чем ей помог уже мой новобрачный муж).

После этого Лариса совсем пропала из моей жизни, но уже другая моя сокурсница встретила ее в научных залах Публичной библиотеки на Садовой. Лариска тогда поманила ее пальчиком и повела в раздевалку: там в каком-то несусветном ящике (!) мирно спал крошечный младенец в ожидании из справочного отдела своей легкомысленной мамочки. «Шестой!» – счастливо похвасталась она.

В конце жизни я вспоминаю свою заблудшую подружку, вышедшую на тысячелетиями проверенную женскую дорогу и так явно отвергшую путь пушкинской «папессы Иоанны», совсем не с осуждением или удивлением, а скорее, наверное, с определенной завистью.

Другая моя университетская подруга, Майя Болденко, была тоже из нашей группы. Конечно, мы с ней общались и раньше, но подружились к концу второго курса. Дело в том, что с начала учебного года русистов по желанию разделили на два просеминара для написания «прокурсовых» работ – по литературоведению и по лингвистике. В лингвистический просеминар записалась из нашей «шестой русской», кроме нас с Ларисой, только Майя. Она была очень энергичной и исполнительной студенткой, легко все усваивала и, как мне казалось, успевала больше других, и меня в том числе (это даже стимулировало меня, инертную по природе). Школу она окончила в Брянске, тоже отличницей, и оставила дома любимую бабушку, с которой жила, и мать со второй семьей.

Как хорошо зарекомендовавшую себя студентку, ее чуть ли не сразу поселили в общежитие с иностранцами, на Мытне (рядом с университетом). Жила она очень скромно, а потому старалась заработать стипендию побольше. При этом Майю горячо опекал ее бывший учитель математики, тридцатилетний Федор Федорович. Опекал настолько, что чуть ли не через день присылал до востребования письма и заваливал подарками все первые четыре года. Майя считала его будущим мужем, который с нетерпением ждет, пока она выучится. И вела себя соответственно, регулярно бегая на ближайшую почту.

Хотя Мария Ивановна Привалова, руководитель лингвистического просеминара (позже она читала у нас принципиально новый курс истории литературного языка), отправила меня писать прокурсовую под начало более квалифицированного специалиста – историка языка, но общие лингвистические занятия, где студенты читали и обсуждали главы своих реферативных сочинений, я с удовольствием посещала, активно в них участвуя. Майя тут мне была прекрасной соратницей, и впоследствии до конца университета Мария Ивановна оставалась ее неизменным научным руководителем.

В Доме ученых М. И. Привалова тогда уже вела общегородской теоретический семинар лингвистов. Видимо, для массовости она приглашала туда всех студентов, но время для этого находили только мы вдвоем, и это за полгода нас особенно связало. Помню собственный доклад Марии Ивановны по стилистике, который мы вряд ли поняли по существу проблемы, но материал – изречения Козьмы Пруткова – заставил не только вспомнить одного из любимых авторов бабушки (имя Жемчужников для нее было и личным воспоминанием) и моего отца, но и по-своему зауважать Марию Ивановну, живую и остроумную, которую так ценят коллеги. Тогда же я запомнила и выступление Сакмары Георгиевны Ильенко, доцента пединститута имени Герцена, посвященное, кажется, стилистическим возможностям синтаксиса. В то время я не могла и предположить, что она станет моим вторым после Ю. С. Маслова оппонентом по кандидатской диссертации в Ленинградском университете, академиком Российской академии образования, человеком огромной эрудиции, прекрасным пушкинистом, с которым не только я, но и моя семья поддерживали достаточно близкое общение до самой ее недавней кончины.

Возвращаясь к Майе, хочется подчеркнуть ее замечательное владение речью, которое было, конечно, прежде всего результатом ее общей начитанности. Это ей очень помогало на экзаменах, так как сразу брало в плен сердца преподавателей, которые ее видели даже в первый раз. На ее примере я тогда убедилась, что «пропускная экзаменационная способность» зависит не столько от знаний конкретного, пусть и нужного материала, сколько от умения произвести впечатление наличия этих знаний! Далеко не всегда у экзаменатора есть время на вопросы по прочитанному. Иначе невозможно объяснить тот факт, что человек, случайно не читавший «Даму с собачкой», сумел с блеском сдать экзамен чеховеду профессору Г. П. Бердникову.

Вместе с Майей мы занимались больше в читальных залах факультета и «Горьковки» (общеуниверситетской библиотеки на Менделеевской линии), поскольку она не любила далеко отходить от своей Мытни и своего почтового подвальчика с заветными письмами. Каково же было мое удивление, когда приехавший ко мне мой брат Коля практически сразу стал объектом ее чрезвычайной заботы и интереса! Поскольку это заметил даже он сам, я поняла, что бедный Федор Федорович, видимо, напрасно возлагает на Майю свои матримониальные надежды.

Мои предчувствия чуть позже оказались не случайными, и Майя вдруг оказалась давней подругой венгра Ференца из ее общежития, высокого красавца и покорителя женских сердец. Среди них была и ближайшая соседка Майи по комнате, трогательно опекавшая ее как младшую. И вот Ференц, ходивший к ним в гости к своей невесте, вдруг, прервав романтические отношения со страдающей девушкой, обратил свой милостивый взор на Майю, на ее кудрявое густоволосие и румянец во всю щеку, которая, увы, не смогла перед ним устоять. Их бурный роман совпал, как потом оказалось, с нашей педагогической практикой в школе, во время которой Майя, к моему удивлению, показала себя не с лучшей стороны, так как все отметили ее нетоварищеское поведение с элементами подхалимажа перед учителями-методистами. Думаю, по своему еще возрастному максимализму я была всем этим настолько разочарована, что наши отношения охладели.