Лидия Савельева - «Печаль моя светла…»

Мне кажется, что задача убедить меня, что «филология – не мое», для бедного Томашевского (моего будущего профессора!) оказалась очень трудной и неблагодарной. Начал он с выяснения, что же я читала «из Пушкина», коль уж оказалась в стенах Пушкинского Дома. Я, по-моему, бойко и с энтузиазмом начала перечислять (не понимаю, почему дядя дома рассказывал, что я «колупала штукатурку» от стеснения), начиная, конечно, со списка поэм в хронологическом порядке, а после упоминания стихотворений на разные темы (причем назвала только три из них, хотя, конечно, знала больше) перешла к списку драматических сочинений. На «Маленьких трагедиях», разумеется не входивших тогда в программу средней школы, он меня остановил, не дав поговорить о прозе, вопросом: «А как Пушкин относится к Сальери?» Тут я немного замялась: «Я помню, что говорит о нем только хорошее! Но осуждает зависть как страшную силу… Она разъедает душу, и в этом его трагедия…» Не думаю, что он был особо удовлетворен моим ответом, и чтоб не укреплять его в этом впечатлении, я переключила его внимание на языкознание. Он стал очень заинтересованно расспрашивать о том, что же я читала. Возможно, мне показалось, что его больше всего впечатлил «Старославянский язык» А. М. Селищева, но не очень понравился мой восторженный отзыв о толстом томе «Русский язык: Грамматическое учение о слове» В. В. Виноградова, который я тогда «обозвала» замечательным справочником (автора он прекрасно знал лично). Однако именно Борис Викторович, как говорилось раньше, поставил точку в вопросе о том, куда мне подавать документы.

Я уже упоминала, что кураторства как такового у нас еще не было. Это значило, что некому было даже представить незрелым студентам каждого из преподавателей хотя бы в самых общих чертах. Единственное, что соблюдалось неукоснительно, – это упоминание ученой степени и ученого звания в расписании (вот уж что в провинции не принято указывать!), притом настолько точно, что ходили смотреть этот стенд для того, чтобы узнать новость: утвердили кого-то или еще нет в этом послужном росте.

Я была некоторым исключением из-за кое-каких разговоров домашних. Поэтому весь первый курс с нетерпением и даже трепетом ждала учебного общения с профессором (это слово на меня очень действовало) Томашевским. Когда же наконец был объявлен курс «Поэтика и стилистика» профессора Томашевского, радости моей не было предела, только я сразу пожалела, что курс зачетный, а не экзаменационный. Помню, мы с подругой Майей (о ней расскажу ниже) пришли заранее, чтобы занять ближайшие места около кафедры в моей любимой аудитории на втором этаже.

Когда туда вошел уже пожилой, но бодрый и приветливый рыжеватоволосый человек в очках и с усами, все вскочили и начали хлопать, что очень его смутило. Потом все успокоились, а он начал говорить неожиданно тихим голосом. Вот когда мы обрадовались, что сумели занять лучшие места: другие студенты потом жаловались, что многого не слышали. А мы… мы даже усмотрели трогательные веснушки на его руках и были рады своей расторопности. Но и наши товарищи впоследствии стали гораздо предусмотрительнее, и за первые места даже была определенная борьба с обидами. Наверное, две-три недели Борис Викторович (даже помню: по вторникам) читал лекции по бумажке явно пониженным и даже невыразительным голосом, пока один из наших мальчишек на перерыве не стащил у Бориса Викторовича из-под верхней части кафедры отпечатанные листочки, по которым он, честно говоря, просто бубнил свою лекцию. Придя на второй час, он пошарил под кафедрой, но их не нашел и, благодушно улыбнувшись в усы, вдруг поднял голову и продолжил лекцию громко, даже весело и выразительно. По окончании ее он засмеялся и сказал: «Ну а теперь отдавайте!» – и собрал свои листочки. После этого несостоявшегося конфуза Борис Викторович уже не позволял себе ориентироваться на записи (видимо, это были готовые наброски его книги), и его постоянная мудрая ирония, как и широчайшая эрудиция, больше не сдерживались рамками написанного текста и замечательно раскрывались в «свободном полете» его мысли. Мы ликовали, хотя первоначально были в ужасе от дерзкой выходки своего товарища.

В те времена история русского литературного языка делала только первые шаги. В ее основе лежали труды Б. В. Томашевского и В. В. Виноградова в первую очередь. Теоретические позиции этих ученых были несколько различны. Если Виноградов шел от стиля языка и стиля речи, то Томашевский исходил из понимания стиля как художественного средства воплощения авторского замысла и понимал стилистику художественной литературы как важнейшую часть поэтики. Свои оригинальные идеи Борис Викторович доносил в такой понятной форме, что студенты не особенно боялись зачета, но ходили совсем не из-за него, хотя оригинальное содержание этого авторского курса, конечно, нельзя было компенсировать в принципе. Но моих однокурсников больше всего привлекала слава знаменитого пушкиниста. Чуть ли не все знали, что он редактор самого известного однотомника Пушкина с любимыми всеми знакомыми иллюстрациями. Между тем, говорят, сам Томашевский морщился, когда слышал такие суждения: они достаточно резко сужали его исследовательские интересы. Ведь теория стиха, текстология и смежные проблемы лингвистики и литературоведения занимали его не меньше, чем пушкиноведение (по которому у него более двухсот работ).

И все же самым главным для меня всегда было то, что только благодаря Б. В. Томашевскому в отечественной пушкинистике не только установлен доказательный и достаточно точный корпус его текстов (отсечены приписываемые ему сочинения), но и реконструирован везде, где можно, их авторский вид, расшифрованы и досконально изучены авторские черновики, а при этом выработаны основные принципы и методы текстологии как точной науки (несколько раз даже изначальные текстологические предположения Бориса Викторовича нашли свое подтверждение в позднейших рукописных находках).

Помню, как в связи с этой славой мои однокурсники как-то пристали в коридоре к Борису Викторовичу с взбудоражившей их трактовкой другого нашего лектора Г. П. Макогоненко. (Он очень эмоционально и артистично доказывал утрату нравственности Татьяной Лариной, которая научилась лицемерить и, слушая Онегина, «не понимала или не хотела понимать, что речь идет о жизни и смерти»; ведь у Пушкина: «Но чтоб продлилась жизнь моя, / Я утром должен быть уверен, / Что с вами днем увижусь я».) Томашевский тогда хмыкнул в усы: «Гм… У него есть своя трактовка?» – и хитро оглядел нас. «А вы соображайте, внимательно пробежав весь текст: как и почему сам Пушкин относится к Татьяне? И думайте…»

К концу этого третьего семестра я в ожидании не самой трудной сессии вдруг расхрабрилась и решила сдать зачет досрочно, поскольку остро скучала по дому и по своему инструменту (до догадки дяди взять его в аренду). В связи с этим набралась нахальства и в сопровождении Майи Болденко робко обратилась к Борису Викторовичу с просьбой принять зачет пораньше. Он (разумеется, совсем не помнивший своей встречи со мной полуторагодичной давности) спокойно согласился и тут же стал объяснять свой домашний адрес (канал Грибоедова, 9) и описывать, как туда добраться. Очень оконфузилась при этом моя Майка (впрочем, тогда на ее месте могла оказаться и я, если бы не Виктор Матвеевич), сказав: «Да-да, там еще видна церквушка!», что не могло не рассмешить Томашевского. (Ведь речь шла о великолепном храме Воскресения Христова, или знаменитом Спасе на Крови, построенном по проекту Л. Бенуа на роковом месте убийства народовольцами Александра II Освободителя 1 марта 1881 года.)