Константин Ливанов - Записки доктора (1926 – 1929) [litres]

Письмо отца к дочери в 25 году (30.VII.1925 г.)

«Только в последние, тяжёлые для нас дни я понял глубокий смысл евангельского изречения: “Враги человеку – домашние его…”, то есть никто не может причинить большего горя, большей муки, как родной и близкий человек.

Соберу всё своё мужество, так жестоко сейчас потрёпанное, схороню горькую обиду от слов: “Как бы ты ни доказывал – всё равно меня не убедить!” Что уж думать об обидах, когда дело идёт о судьбе родного ребёнка… Если бы он сам в безумии искал своей гибели, если бы он счёл меня даже лютым врагом своим – я всё равно должен спасать его всеми средствами, хотя бы он возненавидел меня за это. Не могу я иначе, так как отвечаю за него и перед собственной совестью, перед всей нашей семьей – живыми и почившими её членами, – и перед Богом.

Наша семья до сих пор была единым, сплочённым организмом. Наш общий жизненный уклад, вся душа наша с её упованиями, мечтами и устремлениями – дело не наших рук только, ещё в большей степени мы только продолжаем, развиваем и укрепляем то, что создано нашими дорогими предками, покоится на их верованиях и обвеяно их молитвами. И мы все вместе и каждый в отдельности были бы большою дрянью, если бы не помнили об этом и не понимали бы, какое счастье, какое богатство здесь собрано и для нас, и для наших потомков. Сплочённость, монолитность нашей семьи (а она всё ещё остаётся пока именно такою) обусловливает то, что судьба, счастье и горе каждого члена семьи неразрывно связаны с судьбою, счастьем и горем нашего общего тела.

Организм вырос, стало тесно отдельным частям – настала пора формирования новых семейных очагов. Отход отдельных частей от общего тела должен быть таким, чтобы не нарушалось органическое единство семьи: часть должна естественно, без всякого усилия отделиться, как зрелый плод с дерева, а не отрываться и отсыхаться, причиняя повреждение и себе, и материнской основе.

Наш ребёнок вырос и почувствовал, что ему уже тесно и душно в семье, и тянет его к новому свету, к своему отдельному счастью. Чудесно! Бог тебе в помощь, дитя наше милое. Устраивай свою красивую, полезную и счастливую жизнь на светлую радость себе и нам, отцу с матерью!..

А вот радости-то и нет, и не только нет, а есть огромная скорбь!

Отчего это? Вот и разберёмся – без ненужных упрёков, обид, спокойно и обстоятельно, как этого требует важность вопроса. Ты говоришь: “Я люблю его, я счастлива!..” А мы этого не видим. Счастье что свет: его не скроешь и всем оно светит. Где же этот свет у тебя?! Разве такими смотрят счастливые лица? Не светлые пятна бродят у тебя на лице, а тёмные тени… И почему так клонит твою голову к земле от светлого неба? Любовь – это небо глубокое, ясное, безоблачное; она – пленительная улыбка, светлая радость в глазах, лёгкость и живость в движениях… Кто ни посмотрит – у всех молодеет и светлеет душа! Ничего здесь похожего нет… Чувствуется что-то другое, тёмное, грешное… Чувствуется, что не цветёт здесь душа, а томится… Чуется ещё и другое (это было бы лучше первого!): обманулось сердце – иллюзию, созданную воображением, разогретую перепиской, приняло за великое, так долгожданное счастье. Сознаться пред самой собой, что нет здесь ни “рябинки”, ни “дуба”, тяжело, а пред другими – ещё тяжелее… Всё это говорю не я, привычный для тебя человек, а сердце моё, незнаемое тобой, – страдающее за вас всех и угадывающее в вас скрытое и не видное для других.

Ну пусть я ошибаюсь, пусть остаётся: “Я счастлива!” Это уже стена, глухая, неодолимая!.. Бывали же у меня случаи, когда женщине говоришь, что её возлюбленный заражён гадкой болезнью, а она упорно твердит: “Ну и пусть, а я всё-таки люблю его!” Здесь явное сумасшествие, которому нельзя помочь, а следует лишь молиться: “Господи, прости ей – не ведает бо, что творит!” [79] См.: Лук. 21:14 .

Теперь “он”. Не буду повторять того, что говорил раньше. Сообщу то новое, что я вынес из беседы с ним. Холодная, заранее приготовленная речь. Благонамеренности, рассудительности хоть отбавляй. Но ни малейшего намёка на то небесное, что слышится в голосе, тоне и содержании слов, ни малейшего волнения. Общий смысл такой: я материалист и атеист, мне нужна женщина, такую подходящую я нашёл; человек я очень хороший, женщин до сих пор не знал (по многим признакам не верю!), приданого мне не нужно, и я даже ставлю условием, чтобы женщина пришла ко мне в одном платье.

Когда он говорил, мне было стыдно и больно и за себя, и за тебя, и за всех нас… И я думал: ну хорошо… а всё-таки где же любовь, где же любование всем, что есть особенно милого в любимой девушке, где слова о счастье с ней, где волнение, где робость и трепет, где слёзы на глазах?! Я всё ждал, всё надеялся, что услышу и увижу что-нибудь похожее на “любовь”, и ничего не дождался…

Не слыхивал, не видывал, чтобы таким тоном, в такой бедной одежде представлялась любовь! Так может говорить господин о рабе, имеющий власть – о своём подчинённом, грубый самец – о самке, но не любящий, тем более взаимно…

Но самое страшное для меня, для всех нас: “Я материалист”, “Я атеист”. По крайней мере, спасибо за откровенность!

И вот наше дитя, с самого рождения воспитанное в любви к Богу, отданное и нами, и предками под Его покров и защиту, дитя – “младенец мой прекрасный” [80] Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Казачья колыбельная песня». – пойдёт туда, где нет Бога, а есть только хула на Него, где нет души, где не помнят, а может быть, никогда и не знали о тех песнях, какие поёт ангел, неся молодую душу “по небу полуночи…” [81] Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Ангел». . А такими песнями, такими мелодиями было обвеяно всё твоё детство и юность… Боже мой! Сжалься над нами…

Как будет жить дитя наше родное в этой мёртвой, бездушной пустыне, без этого небесного огня, без этой светлой тени, отброшенной с небес на грешную землю!? Как жить без этого благословения, какое получали, вступая в союз и наши прадеды, и деды, и мать, и отец твой? Как жить с горьким сознанием, что изменила ты своему роду и племени, изменила небу ради земли?!..

От “него” же я узнал, что ты же сама и настаивала на скорейшей “записи”. В разговоре со мной ты ни звука не промолвила о своих взглядах на брак. Не узнаю я своей дочери – так её уже успели переделать, а что же дальше будет?

Вот это и есть то, что значит оторвать, отсечь здоровую часть от здорового тела нашей семьи. Если тебе больно, то нам ещё больнее, потому что мы-то понимаем, что с такой ‘записью” кончается всякая духовная связь с нами: своё родное, бесконечно милое становится бесконечно чужим.

Для человека глубоко и чутко религиозного (как например, А. А-ч [82] Речь идет об Алексее Алексеевиче Золотарёве, председателе Рыбинского научного общества. ) во всей этой истории нет сомнения: что-то злое, что вечно борется с Богом за обладание человеческой душой, мало-помалу проникает в последнюю твердыню – верующую семью. И наш долг – бороться с этой опасностью до конца. Вот всё, что я смог написать тебе, дочь моя любимая! Твоё сердце почти совсем закрылось от нас (“Что бы ты ни доказывал – я останусь при своём”), но, может быть, хоть одна капля той крови и слёз, которых стоили нам с мамой эти дни твоего “счастья”, дойдёт до него?.. Не дойдёт… буду молиться, чтобы Господь спас тебя и помиловал!..»