Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Я отвечал Клейнмихелю, что единственной причиной желания моего выйти в отставку служит совершенное расстройство моих дел и вследствие этого невозможность продолжать службу в Петербурге. По настоянию его, чтобы я отвечал и на другие его вопросы, я сказал, что служу при нем 8 лет и во все время был почтен добрым его расположением, за которое всегда буду благодарен; что я получил последний чин, перегнав многих старших меня, что имею все знаки отличия, соответствующие моему чину, и не настолько самолюбив, чтобы полагать иметь право на скорейшее производство, что действительно Клейнмихель не возлагал на меня никаких других поручений, кроме служебных, хотя я готов был бы, при исполнении служебных обязанностей, быть полезным и по собственным его делам; прислал же я рапорт с прошением об отставке, а не представил его лично, зная, как Клейнмихель не любит вообще выпускать в отставку, а тем более людей, которых он к себе приблизил; что при подании лично ему прошения, он, конечно, вспылил бы против меня, и это было бы весьма неприятно мне, а может быть, впоследствии и ему. На это Клейнмихель возразил, что я не имею права обвинять его, чтобы он не только пылил против меня, но когда-либо возвысил в разговорах со мною голос. Я отвечал, что это правда, но что я столько раз был свидетелем его вспыльчивости, что мог и за себя опасаться. На это Клейнмихель, улыбаясь, заметил, что я уже слишком много от него требую, чтобы он не только на меня не пылил, но даже не пылил бы и при мне. Потом Клейнмихель сказал, что находит меня очень полезным для службы не только в настоящее время, но видит во мне человека, который со временем может занять одну из весьма важных должностей, для которых представляется так мало способных, а потому он, как непосредственный мой начальник, почитает обязанным убедить меня не оставлять службы, а как человек искренно меня любящий и надеющийся на взаимность, он полагает, что я пойму, что в его лета трудно лишаться людей приближенных и выбирать новых, и, сверх того, он уверен, что я буду сожалеть об оставлении службы, так как, проведя лучшие годы моей жизни, так же как и он, на государственной службе, я уже сделался неспособен к мелочному хозяйству: мерить овес и т. п., как он выразился. Я, поблагодарив его за добрый отзыв обо мне, сказал, что с сожалением оставляю мою при нем службу и чувствую свою малую способность к хозяйству, но что невозможность существовать в Петербурге моим содержанием и доходами с имения заставляют меня просить об отставке. На это Клейнмихель предложил мне выдачу денег из суммы, назначенной на пособие бедным инженерам путей сообщения; я отказался, представляя Клейнмихелю, что сумма эта весьма незначительна, а большая часть инженеров беднее меня и потому имеют более меня право на пособие из этой суммы. Убеждения Клейнмихеля продолжались более четверти часа; в это время входила к нему в кабинет на несколько минут жена его, которая мне выговаривала, что я ее совсем забыл. Наконец Клейнмихель сказал:

– Ну, что делать, насильно мил не будешь.

И приказал мне исполнить последнее его поручение: передать директору его канцелярии о внесении моей отставки в проект Высочайшего приказа, который он представит в первый его докладной день, – к чему прибавил, что, конечно, при отставке мне будет дано все положенное по закону и мною заслуженное. Во время разговора он не приглашал меня сесть; отпущенный так милостиво, я повернулся, размышляя о том, как напрасно я много бранил столь внимательного начальника. Когда я взялся за ручку двери, ведущей из кабинета Клейнмихеля, я почувствовал, что меня кто-то схватил за руку; я обернулся и увидал перед собой Клейнмихеля, который мне сказал, что, значит, я с вами навсегда простился, и мы более не увидимся. Я отвечал, что когда буду бывать в Петербурге, то с его позволения буду по-прежнему посещать графиню и надеюсь у нее его видеть. Клейнмихель при этом улыбаясь сказал, что из моих слов он заключает, что я воображаю уже себя в отставке. Я отвечал, что основываю это на только что данном им мне приказании о внесении моей отставки в проект Высочайшего приказа. На его замечание, что Государь, приняв во внимание его постоянно похвальные обо мне отзывы, может меня не выпустить, я отвечал, что Государь часто увольняет людей более меня заслуженных, и если Клейнмихель не будет представлять Государю об оставлении меня на службе, то, конечно, нельзя ожидать отказа со стороны Государя, при чем просил его не задерживать меня на службе, которую я не могу нести по недостатку денежных средств. Клейнмихель мне на это сказал, что, хотя я состою при нем 8 лет, но мало его знаю, если мог вообразить [83], что он так легко со мною расстанется, и что он вовсе не даст ходу моей просьбе, при чем спросил, что я буду делать в таком случае. Я отвечал, что буду его просить письмами дать ей ход. На его возражение, что письма эти он будет присоединять к прошению, которое уже две недели лежит в его бюро и может вместе с будущими моими письмами пролежать в нем неопределенное время, я отвечал, что я надеюсь, что он или, наконец, сжалится надо мной, или что мои письма ему надоедят. Он на это сказал, что никогда не сжалится, а письма мои не могут ему надоесть, потому что, зная вперед в чем они состоят, он их и читать не будет. К этому он прибавил, что, так как теперь дальнейшее наше поведение нам обоим известно, т. е. что я буду ему от времени до времени присылать письма, а он, не читая их, будет приобщать к поданному мною прошению, то более об этом и говорить нечего, а лучше заняться делом, причем пригласил меня сесть и взять книгу, в которой напечатан список генералов и штаб-офицеров корпуса инженеров путей сообщения с тем, чтобы я выбрал нового начальника в IX (Екатеринославский) округ, так как он намерен сменить Семичева. Я выбрал помощника начальника этого округа полковника Осинского, и он немедля приказал его назначение внести в проект Высочайшего приказа.

В это время взошел в кабинет Клейнмихеля лейб-медик Мандт {434}, который лечил Императора Николая в предсмертную его болезнь. При самом входе, он сказал, что очень рад, найдя нас обоих в {такой} дружеской беседе, а Клейнмихеля сверх того нисколько не взволнованным, тогда как он опасался, что после нашего свидания могут последовать болезненные признаки у последнего; он намекал на рвоту желчью, которая возобновлялась у Клейнмихеля при каждой тревоге. Откланявшись Клейнмихелю и Мандту, я нашел в биллиардной комнате, бывшей рядом с кабинетом, племянника Клейнмихеля, генерал-адъютанта H. А. Огарева, который один катал шары по бильярду и, увидя меня, подбежал с вопросом:

– Ну как, ну что?

Не желая ему ничего объяснять, я отвечал, что ничего нет особого. В следующей комнате меня встретила жена Клейнмихеля с приглашением не забывать ее вечеров. Из появления в кабинете Клейнмихеля, во время моего разговора, жены его и Мандта и из того, что Огарев один в биллиардной ожидал окончания этого разговора, можно представить себе, как близкие Клейнмихелю опасались, что беседа моя с ним может кончиться неблагополучно и дурных последствий для его здоровья.