Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Благодаря этому распоряжению, я доехал до Симферополя в полтора суток, тогда как экипаж мой употребил шесть суток, чтобы проехать менее 200 верст. Чиновник, с которым я ехал до Симферополя, говорил, что он послан из штаба князя М. Д. [ Михаила Дмитриевича ] Горчакова, чтобы направить в армию последний неправильно посланный в Симферополь обоз с порохом, но мы его не догнали, и потому, вероятно, он не был возвращен.

Поручение, возложенное на чиновника, дать другое направление пороху, когда в нем ощущалась в высшей степени нужда в Севастополе и когда он уже почти достиг этого города, по невообразимой грязной и неудобной дороге, казалось мне тогда и продолжает казаться неправдоподобным. Все время, которое я ехал с означенным чиновником в телеге, лил проливной дождь. Это было 20 и 21 ноября; всю теплую одежду я оставил в моем экипаже и остался в одной холодной шинели, поэтому я промок насквозь до костей и сильно прозяб. Выходя на почтовые станции для отогревания, я в них не садился, чтобы мокрые подштанники хотя на время отделялись от моего тела. На всех станциях мы заставали проезжающих, ожидающих своей очереди для получения лошадей; между ними были и медики, ехавшие в нашу армию из Североамериканских штатов; они, видя, что я не сажусь на станциях, полагали, что я это делаю из-за уважения к ним, а потому приглашали меня сесть и удивлялись, что я не пользуюсь их приглашением. Эти медики, по прибытии в Симферополь, долго не получая лошадей для поездки в Севастополь, отправлялись туда пешком; иные сами несли свои пожитки. Я этих пешеходов снова повстречал при обратном моем проезде из Севастополя в Симферополь.

В Симферополь я приехал 21 ноября поздно вечером; с трудом найдя квартиру брата, я своим появлением чрезвычайно удивил его и его жену. Первым делом было снять все мокрое платье и белье и надеть белье и халат брата, так как все лежавшее в захваченном мною с собой небольшом чемодане, находившемся полтора суток под проливным дождем, было мокро. Брата я нашел здоровым; он был ранен в руку выше локтя пулей, которая засела в мягкой части тела, не раздробив кости. Рана была неопасна, но требовала ухода, очищения от нагноения и хорошей перевязки, что моя невестка исполняла превосходно, как о том свидетельствовал лечивший брата доктор. Вообще невестка моя была, против своего обыкновения, добра с братом и любезна со мной. В продолжение двух недель, которые я пробыл у них, она, однако же, выходила иногда из себя, причем бранные слова сыпались на брата; причиной была ревность, доходившая до нелепости; так, например, раз случилось мне и брату обедать у какой-то 80-летней баронессы, давнишней обитательницы Симферополя, у которой вместе с нами обедали несколько старых женщин. После обеда сели играть в карты, и мы вернулись домой позднее, чем предполагала моя невестка. По возвращении нашем посыпалась брань на брата, и когда я сказал невестке, в каком мы были обществе, она мне отвечала, что она не может терпеть, чтобы брат был в обществе женщин, хотя бы и старых. О том, как невестка моя нашла ее раненого мужа в Севастополе после Инкерманского сражения, имеется рассказ Горбунова, бывшего впоследствии адъютантом моего брата, – в I томе Севастопольского сборника, изданного по повелению Наследника Цесаревича. Подвиг моей невестки в рассказе Горбунова, конечно, несколько опоэтизирован [ см. Приложение 4 второго тома ].

В Симферополе я нашел нового губернатора, полковника графа Николая Владимировича Адлерберга (впоследствии генерал от инфантерии и финляндский военный генерал-губернатор), в страшных хлопотах по недостатку перевозочных средств, которые ежедневно требовались в огромном количестве. Пожертвованные вещи для войска по этой причине, а также по причине беспорядков и злоупотреблений, не доходили до своего назначения. Целые городские площади были завалены пожертвованными полушубками, перевезенными до Симферополя с необычайными затруднениями, а в то же время наши войска были плохо одеты и мерзли в своих земляных бивуаках.

Брат и невестка советовали мне привезенные мною чай, кофе, сахар, корпию, белье и пр. не передавать официальным лицам, убежденные, что в таком случае ничего не дойдет по назначению, а передать все жене председателя казенной палаты Владислава Максимовича Княжевича {533}, – с которой, равно как и с ее мужем, они меня познакомили, – что я и исполнил. Княжевич отдал все свое помещение под лазарет, оставив для себя и жены две комнаты, расположенные на разных концах его квартиры. Жена его сама ходила за больными. Теперь их обоих уже нет на свете.

В Симферополе было более 30 лазаретов, которые я все посетил и нашел во всех отношениях в самом жалком положении. Я также был у генерала Квицинского {534}, командовавшего той дивизией, в которой находился командуемый братом Владимирский полк. Квицинский, знакомый мне по Москве, пожелал видеться со мной; я его нашел в постели, страдающим от ран, полученных в сражении под Альмой; он мне сказал, чтобы я предварил брата о необходимости строгого приема полка от прежнего его командира полковника Ковалева, так как ему известно, что в полку многого недостает. Несмотря на это предварение и на то, что Ковалев многое из недостававшего показал потерянным при отступлении после сражения при Альме, он сумел надуть брата; некоторые полковые вещи оставались в г. Ярославле, в {обыкновенном} месте расположения полка; он показал брату их в наличности, а между тем писал офицеру, остававшемуся в Ярославле при вещах, чтобы бóльшую их часть перевезти в его деревню, в том числе и порох, который он копил, вместо того чтобы раздавать нижним чинам для обучения стрельбе. Вещи были перевезены в имение Ковалева, а перевозку пороха не допустило местное начальство. Ковалева я почти каждый день видал у брата в Симферополе.

Мне очень хотелось видеть осажденный Севастополь, но сообщения между ним и Симферополем на почтовых лошадях почти не существовало; остававшимися на почтовых станциях загнанными лошадьми пользовались одни курьеры, посылаемые главными начальниками. Брат дал мне шесть лошадей Владимирского полка с телегой для проезда в Севастополь, взяв с меня честное слово, что я не поеду на южную сторону, говоря, что если убьют или ранят кого из военных, то о нем пожалеют, а если убьют или ранят меня, то всякий назовет меня дураком за то, что без пользы подвергал себя опасности.

Дорога была невыносимо дурна, в особенности по берегу реки Бельбека; грязь стояла выше ступиц колес, так что телега загребала ее, и потому, несмотря на шесть запряженных в нее рослых лошадей, мы подвигались шагом. Дорога по р. Бельбеку была устроена следующим образом: в крутой каменной горе, образующей берег реки, была на некоторой высоте вырублена узкая полоса для дороги; с одной стороны над ней возвышалась каменистая гора, а с другой был поставлен сплошной из камня парапет вышиной около 3/4 аршина; в этом парапете были оставлены отверстия для стока через них с дороги грязи, стекающей в огромном количестве во время дождей с откоса горы, ограничивающей противоположную сторону дороги. В проезд мой эти отверстия были заполнены засохшею грязью, так что грязь с дороги стекала только по верху парапета, где он случайно был ниже общей его высоты. В этой узкой грязной полосе, называемой дорогой потому только, что по ней ездили, валялись покрытые грязью околевшие волы; когда на них наезжала моя телега, я едва мог в ней удержаться. При морозах грязь несколько застывала только на поверхности, и тогда проезд делался совершенно невозможен. Вот каково было единственное сообщение нашего осажденного города с внутренними губерниями России; между тем было легко содержать его в исправности; стоило только очищать отверстия в парапете от засыхавшей в них грязи, что в обыкновенное время делали местные обыватели из татар, которые были удалены вскоре после высадки неприятеля в Крым, а о назначении рабочих для очищения отверстий в парапете никто не подумал.