Андрей Дельвиг - Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг. [litres]

Но они слышали, что недалеко от Харькова, о котором им говорили, как об очень хорошем городе, и они надеются в нем достать все нужное на деньги, которые накопят в походе. Я их напоил чаем; он им очень понравился; некоторые из них пили его в первый раз. Выйдя садиться в тарантас, я заметил несколько пьяных англичан, валяющихся по земле, и несколько турок, сидящих по их обыкновению на корточках. Снег около Харькова был так глубок, что я не мог продолжать мой путь в тарантасе, который оставил в Харькове, и купил зимнюю повозку.

Вскоре по приезде в Москву я описал мою поездку в Крым в письме от 30 декабря 1854 г. к товарищу моему Баландину. Письмо это может служить дополнением к {сделанному мною здесь} рассказу, а потому я его помещаю in extenso [99]:

По возвращении из Крыма я нашел твое письмо от 26 ноября, в котором ты просишь меня передать подробно впечатления моего путешествия и просишь жену внушить мне, что я должен непременно подробно обо всем написать, но, не видав еще твоего письма, я предчувствовал твое желание, и мне самому необходимо было поделиться с тобою моими впечатлениями; поэтому в обратной дороге несколько раз думал о том, что немедля по приезде напишу тебе, но частью усталость от дороги, частью дела, в особенности по своим имениям, частью необходимость немедля повидаться с родными раненых, которых я видел в Крыму, принудили меня отложить мое письмо, которое будет, может быть, слишком для тебя длинно, в чем впредь прошу извинения. Утром 2 ноября прочел я небольшую реляцию об Инкерманском деле, в которой напечатано было, что брат ранен; я решился немедля ехать; сознаюсь, что желание видеть собственными глазами Крым в настоящую минуту помогало скорому моему решению ехать видеться с братом и, если возможно, быть ему полезным. По случаю военных обстоятельств жена его целый год прожила в Нижнем и только в конце сентября возвратилась к мужу и поселилась в Измаиле. Трое их малолетних детей в Нижнем.

Генерал [Александр Николаевич] Лидерс [100]в начале октября объявил брату о полученном им Высочайшем повелении, коим трое полковников 5-го корпуса назначены командирами полков в 6-й пехотный корпус, но о котором до сего времени нет Высочайших приказов, что представляет первый пример, и что еще страннее относительно назначения брата то, что его предместник [101], показанный умершим, жив и не был в плену; правда, ранен, но не оставлял войска; брат, конечно, поспешил в Крым, а другие полковники, также свободные по службе, не торопились, и потому он один из них был в деле 24 октября; казалось, те ехали одни, а брат с женой, и потому могли бы поспеть, но так нам на роду написано: иметь желание лезть в опасность. Брат приехал в Севастополь за несколько дней до 24 октября, и мы при получении известия о его ране могли полагать, что жена его возвращается в Нижний к детям. Об увольнении меня в отпуск я просил 2 ноября по телеграфу, но не получил ответа, а 3-го послал форменную просьбу; 9-го числа я выехал в тарантасе, нагруженном пожертвованиями и с портфелями, наполненными письмами и деньгами для крымских воинов. На первой станции за Харьковом догнал я офицера, посланного из Москвы с пожертвованиями, которому необходимо было 11 лошадей, а по почтовому дорожнику и по купленному мною за 10 коп. печатному маршруту значилось на этой станции всего 16 лошадей, из коих 9 для курьеров не давались никому, кроме фельдъегерей; ты можешь себе представить, как удобно было почтовое сообщение; я брал 5 лошадей, а потому везде имел остановки и ехал три дня до Екатеринослава 214 верст, несмотря на то что употреблял и добрые, и дурные слова, и деньги без меры. Чем далее ехал, тем было хуже, и вот мое первое удивление: как не подумали, что сообщение {внутренности государства} необходимо с пределами, в которые вступил неприятель, и как не пришло никому в голову в Петербурге, что нельзя давать подорожных комиссионерам на 50 лошадей по тому тракту, где их всего по 16 на станции; уже на обратном моем пути делались кое-какие распоряжения к увеличению лошадей на станциях, но и они не могли ни к чему повести; сначала выставили обывательских; жиды, содержатели станций, брали прогоны, а обывательским лошадям не давали ни сена, ни овса, которого часто и у них самих не было, и эти лошади скоро уничтожились. Содержатели жиды так испугались дорогих цен фуража, что совсем его не поставляют для своих лошадей, которые околевают от изнурения; ямщики ими наняты из людей, оставшихся без пропитания и не знающих, как обходиться с лошадьми, живущих из одного хлеба, который ими не всегда получается, и потому они разбегаются; дело это надо исправить не одним увеличением числа лошадей на станциях, а изменением порядка их содержания. Я много написал об этом вопросе, так как он самый важный, в особенности если принять в соображение, что почтовых лошадей употребляют на подвоз полушубков и других потребностей для Крымской армии, а почта с письмами и пакетами, выехавшая 5 декабря из Симферополя, выехала из Екатеринослава только 14 числа, итого в 9 дней 450 верст; она большею частью шла на волах; я также на обратном пути ехал до Перекопа на волах, верблюдах и лошадях; иногда пара верблюдов и пара волов, или с верблюдами лошади впереди, но самые дурные станции были те, на которых закладывали одних лошадей; иногда ямщики на одной версте перекладывали всех лошадей, то в коренные, то в пристяжные, то в подручные и подседельные, и я поверял правило о соединении и переложении, и, кажется, ямщики находили средство из 5 лошадей сделать более переложений, чем допускает известная алгебраическая формула, и тем задерживали меня на одной версте на полтора часа.

Обо всем происшедшем в Крыму мнения и рассказы столь различны, что необходимо изо всего составить собственный рассказ, отбросив все невероятное и преувеличенное. В одном только все согласны: в неудовольствии против главнокомандующего [102]и в том, что Тотлебен [103]спаситель Севастополя; брат мой оптимист, и его мнение я также принял в соображение.

Ты помнишь еще два правила войны: что надобно всегда в решительных точках совокуплять наибольшие массы и уметь их расположить так, чтобы все они в решительную минуту могли быть употреблены с пользою. Конечно, одна из решительных точек настоящей войны Крым, но мы в нем численностью войск оказались вдвое слабее неприятеля, пришедшего из-за тридевять земель; решительной же минутой было сражение под Бурлуком (как называют его в Крыму), или на Альме, но войска были расположены при первой встрече с неприятелем противно здравому смыслу и всем требованиям науки; в действие могла быть употреблена только наименьшая часть нашего войска, и, несмотря на крепость нашей позиции, хорошее действие артиллерии и храбрость войс к, мы должны были уступить, понеся значительную потерю в людях и расстроившись до такой степени, что войска надо было сбирать несколько дней, так как не было определено, куда и как отступать, а человеку, занимавшемуся военным делом с любовью, как наукою, не трудно было бы всем распорядиться как следует, {но} главнокомандующий, как говорят, сам отказывается от составления диспозиций; начальника штаба и генерал-квартирмейстера при нем не было; следовавший за ним генерал [104], {540}хорош только потому, что в него попало 8 пуль и его не ранило; был один дивизионный генерал Квичинский, он лучше других, но ему не дозволили распорядиться, и он, получив три раны, лежит в Симферополе в очень опасном положении; об остальных генералах лучше умолчать; конечно, по превосходству вооружения и числа неприятеля, сражение не могло кончиться в нашу пользу, но при наших лучших распоряжениях мы бы менее потеряли, и они долее бы не опомнились. После этого сражения был совет, в котором участвовал между прочими покойный [Владимир Алексеевич] Корнилов [105]и [Эдуард Иванович] Тотлебен, только что присланный от князя Горчакова [106]и дурно принятый, как вообще все от Горчакова присылаемые; на совете главнокомандующий полагал, за невозможностью удержать Севастополь, – так как северное укрепление весьма непрочно и дурно устроено, а южная часть города открыта, как поле, выйти с флотом и, хотя не было никаких вероятий, победить флот впятеро больший, но умереть с честью. Корнилов не находил положения еще столь отчаянным и полагал нужным укрепляться, а так как неприятель перешел на южную сторону, то Тотлебен и укрепил ее и в несколько дней сделал то, чего не подумали сделать в полтора года, т. е. с того времени, как восточный вопрос сделался военным вопросом. С южной стороны существовала тонкая кирпичная стена сажени в две вышины, длиною до 600 сажень; остальная часть этой стороны была совершенно открыта; в городе почти не было войска и артиллерии, и потому неприятель мог бы вступить в город без сопротивления, как в собственный город, и завладеть им, флотом и, главное, бухтою, но Бог затемнил их очи; они прошли к Балаклаве и приготовились к правильной осаде неукрепленного города, но и по сделании земляных укреплений нечего в них производить бреши, так как бастионы не имеют непрерывного соединения между собой; сколько я понимаю, они боялись идти на приступ и думали, вооружив свои батареи, разгромить Севастополь и своим громом перепугать нас до того, что мы сдадим его; но дело под Бурлуком, кажется, уже доказало, что мы не китайцы и народ вовсе не трусливый; между тем кроме отличного устройства и вооружения наружной оборонительной линии, которым удивляются наши неприятели, по распоряжению генерал-майора Баумгартена [107], {541}устроены внутри города две оборонительные линии столь хорошо, что, по моему мнению, сколь ни были бы велики силы неприятеля, но приступ удасться не может; тут штуцера уже не помогут; единственное средство им взять Севастополь – сделать новую сильную высадку, обложить город и с северной стороны и тем прекратить сообщения города, но если к тому времени прибавятся, как уверяют, наши внешние силы, – т. е. войска, стоящие вне укреплений, – и, сверх того, мы получим довольное число штуцеров, то и эта новая высадка кончится ничем, ибо мы не допустим обложить город с северной стороны; высадка же началась еще при мне; в Евпатории высадилось 10 тыс. турок, но и бывшие там голодали; не знаю, как же будут кормиться они в столь значительном числе. Вообще, положение осаждающих войск должно быть невыносимо; доказательством служит значительное число перебегающих, не могущих выносить голода и холода; в числе беглых были даже офицеры французы и англичане; конечно, подвозы облегчают их участь, но они по состоянию моря не могут быть ежедневны и, следовательно, бывают дни для них невыносимые. Храбрость всех войск, составляющих гарнизон, в особенности моряков и черноморских казаков-пластунов, которые их беспрестанно тревожат по ночам и приводят пленных, должны были уронить дух неприятельских войск. Они в своих реляциях говорят: les sorties des Russes sont repoussées avec perte [108]; это выражение неправильно; мы делаем все что можно с маленькими силами и, конечно, сами ударим не ожидая, чтобы неприятель собрался в большом числе; вылазка с 29 на 30 ноября была поболее других, и весьма удачно перекололи 150 человек; привезли 3 мортиры и пленных, а сами потеряли убитыми и ранеными до 60 человек, из коих убитых мало; к бастиону № 4 неприятель, своими траншеями подойдя на расстояние 60 сажен, надолго прекратил при оном всякие действия, что можно частью приписать храбрости и неутомимости защищавших этот бастион. Вообще после 24 октября и в особенности после бури 2 ноября неприятель стрелял мало, но после вылазки с 29 на 30 снова начал действовать сильнее вообще и также против бастиона № 4.