Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

Он работал в одном из институтов Уральского филиала Академии наук. Но тут его арестовали, обвинив в попытке диверсии. Несколько месяцев провел в свердловской тюрьме. Сыновьям он не рассказывал об этом времени, и они могут только догадываться, через какие испытания он прошел.

Однажды, сидя рядом, Игорь Павлович Рикерт обратил внимание на остекленевший, остановившийся взгляд отца. Не успел испугаться, как отец его успокоил:

— Ничего страшного, просто я спал!

Спать так мог только человек, прошедший через пытку лишением сна, ярким светом.

Две тирании достались ему на веку — фашистская и сталинская. Нет, была еще и третья. В Онеглаге верх держали уголовники. Но политические создали свою организацию, и уркам пришлось расстаться с властью.

В юности, выбирая путь борьбы, Пауль Хальперн знал, на что идет. Был готов к арестам и пыткам. Но мог ли он предполагать, что это случится в стране, которой они, воители за всемирное пролетарское счастье, доверили свои судьбы.

Как, наверное, непросто разобраться в этом клубке противоречий, определить, где свои, где чужие. Нет, для него все было просто. Чужие — это «бонзократия». Так называл он тех, кто живет за счет других, въезжает в историю на плечах бессловесных миллионов, наживает себе политический и иной капитал за счет нашей политической, жизненной пассивности.

Осколки доброго старого немецкого бюргерства, которым позарез надо, «чтоб на столе пиво, сосиски и чтобы (он не стеснялся в выражениях) бабы были толстые», — это чужие.

Товарищи по партии, которых он встретил во время последней поездки на родину, — это свои.

Старорежимная тагильская старуха, вспоминавшая с упоением: «По нашей улице красняков вели, а дамы их зонтиками, зонтиками», — она чужая.

Шофер Николай Ходоровский, который в минуту бездомную, трудную сказал: «Я новый дом построил, Пауль. Бери ребятню и айда к нам, живи», — он в доску свой.

Свои — это те, для кого высокая идея, забота о благе общественном, а то и просто забота о ближнем выше собственных, шкурных интересов.

В Берлинском университете он слушал лекции Альберта Эйнштейна. Великий физик не показался ему идеальным лектором. Но это были знания из первых рук. Они, как лекции других профессоров, разбудили в нем цепную реакцию познания. Самым страшным лишением было для него отсутствие пищи духовной. Его привлекали не умозрительные, отвлеченные построения, а возможность поставить науку на службу людям.

В военные годы, когда центр оборонной промышленности сместился на Урал, когда Нижнетагильский металлургический комбинат, достраиваясь на ходу, наращивал выпуск металла, перед кирпичным заводом, работающим для НТМК, была поставлена задача удвоить выпуск продукции.

«Реже писал тебе за последние две недели, потому что приковывает меня моя исследовательская работа. За последнюю неделю фактически работаю ежедневно не менее 16—18 часов. С утра сижу за лабораторным столом, вплоть до темноты, а после ужина до полуночи хожу по переделам, по своей основной обязанности, как мастер».

Оказалось, что при определенной температуре серный колчедан, используемый при обжиге, начинает гореть. Это не только ускоряет процесс, но и делает кирпич особо прочным.

Трудармейцы, попавшие в Нижний Тагил не по своей воле, они выполнили задание. Хотя из трех начальников печных переделов специалистом-химиком был один Рикерт. Остальные так, подмастерья: будущий гений космонавтики Борис Раушенбах и будущее светило археологии Отто Бадер.

«Вечером долго читали вслух Петра Вершигору „Люди с чистой совестью“. Думаю: люди наши воевали на фронте и в тылу у врага. Мне не было дозволено делить их славную участь. Все же совесть у меня чиста. В те же дни и месяцы 1942—43 гг. я сделал все, что мог, чтобы помогать общему великому делу разгрома фашизма, работал по мере всех моих сил и знаний. Резко поднявшаяся в эти дни производительность тагильского кирпичного завода отчасти — плод многих ночей моего бодрствования после основной работы в лаборатории и в цехах завода. Не спали часто солдаты на фронтах — и я не мог спать. Единственным признанием этих трудов — авторское свидетельство на изобретение по улучшению процесса сушки в кирпичном производстве и — чистая совесть!».

Еще он решил проблему затвердевания бетонных растворов на морозе. А работая в пединституте, умел изложить курс химии ясно и сжато.

А какие музыкальные посиделки собирались в его доме! На них приходили те, кто хотел жить богаче, то есть знать больше.

Мальчик из берлинского пригорода, ставший уральским инженером и педагогом, он покоится на тихом кладбище у заброшенной деревни Фокинцы. Он сам выбрал это место — потому что здесь попадали в кварцевых жилах очаровательные кристаллические уродцы, ставшие его последним научным увлечением.

Надежда Леонтьевна — рядом.

Мне довелось писать об интересном человеке, немецком политэмигранте Пауле Рикерте, о его драматически начавшейся, но счастливо сложившейся семейной жизни с красивой, доброй и чуткой женщиной по имени Надежда, с тремя их сыновьями. Пауля Эмильевича мне посчастливилось знать лично. Однажды он чуть не целый день показывал мне свою богатую минералогическую коллекцию, а попутно рассказывал о себе.

В гостеприимный дом Рикертов на одной из центральных улиц Нижнего Тагила меня привели любители минералов. Это был их «штаб», их мозговой центр. Своими чувствовали себя и поклонники классической музыки — здесь была богатейшая фонотека, собирались музыкальные вечера.

Столько сил, энергии, стремительности было в этом человеке, что, казалось, хватит их лет на сто. Но Пауль Эмильевич ушел из жизни рано, в шестьдесят с небольшим.

Инфаркт обрушился на него вдали от города, в полузаброшенной деревне, где Рикерты купили избу, прежде всего потому, что там в кварцевых жилах встречались интересные минералогические находки. Пауль Эмильевич изучал их, писал научную работу… Там его и похоронили. Так он просил. Позднее упокоилась рядом и Надежда Леонтьевна.

Надумав написать о Рикерте, я приехала в Тагил, разговаривала с его родными и друзьями. И в разговорах этих рядом с основными фигурами повествования как бы проступал какой-то неясный силуэт, образ, приблизиться к которому у моих собеседников почему-то не хватало решимости.