Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

Здесь Пауль и Дора жили сначала в 19-й комнате, потом — в 54-й. Теперь нумерация изменилась, не раз перегородки то убирали, то ставили. В одну из комнат на втором этаже мы вошли. Профессор Дмитрий Иванович Глазырин был нашим проводником. Высокие потолки. Окно, расчерченное переплетами на мелкие прямоугольники. Длинный коридор. И в нем, и за дверями палат — искалеченные, страдающие люди.

…За ней пришли. Она спустилась по широкой мраморной лестнице. Машина рванулась вперед по тесному переулку. Дору было некому провожать. Некому справляться о ней, носить передачи.

«Разобрались» с ней быстро. Хватило одного допроса. «Согласны? — Не согласна. — Признаете? — Не признаю». Ее «показания» заняли в протоколе всего восемь строк. После чего ей объявили об окончании следствия. Конечно, шпионка и диверсантка. И завербовал ее здесь, в Свердловске, некто З. в 1933 г., то есть когда ее на Урале еще и в помине не было. Итак, десять лет лагерей!

Она потом удачно напишет в одном из многочисленных писем «в инстанции»: «Вот вся моя жизнь, которая и есть мое „дело“».

Локчимлаг — Морозково

Ей не хватало слов, чтобы выразить свое недоумение и возмущение таким поворотом судьбы. Да и у кого хватило бы?

«Я не могу понимать, за что мы арестованы и осуждены. Я не могу понимать, почему Советский Союз смотрит на честные, преданные коммунисты, которые сюда эмигрировали с горячей любовью за дело коммунизма и за Советский Союз, как на шпионы и предатели».

Как ни поднаторели на фальшивках тогдашние юристы, но «дело» Доры Рикерт, видимо, заставляло даже их чесать затылки: ну ровным же счетом ничего в нем нет, ни одного мало-мальского доказательства! Все, с кем в одной «обойме» упоминается имя, — на свободе, их «дела» прекращены. Один из военных юристов увидел основания для «ходатайства об отмене решения по делу Рикерт Д. Н. и освобождении ее от дальнейшего отбытия наказания». Но тут «инстанции» пожелали заглянуть в дело Пауля Рикерта — нет ли там чего против жены — и стали писать друг другу, чтобы это дело отыскать. А оно куда-то, как на грех, запропастилось! Ну, а коль нет — то и суда нет. И отправили дело Доры Рикерт в долгий ящик. И хоть поняли вершители судеб, что ни в чем она не виновата, провела Дора в северных лагерях еще без малого восемь лет!

Лишь 28 дней зачли ей за примерную работу, «скостили» от «круглого» десятилетнего срока.

Много лет спустя, размышляя о том, чем можно было бы порадовать больного, старого человека, она напишет: «Лучше всего, пожалуй, молодость. Но не своя собственная. Она была слишком тяжела. Ни в коем случае не хочу такую обратно». А как часто «вздрагивает» она в письмах: я совсем перестала любить холода! Да уж, намерзлась на своем веку!

В справку об освобождении из ИТЛ (Господи, от чего ее «исправляли трудом» и почему в лагере?) стояло: «станция назначения — Кишерть». Где это? И почему?

Вернемся на 10 лет назад. В один день с Дорой Рикерт арестовали другую женщину и в другом месте. Эмму Сильберман, в Юго-Камске под Пермью. Большая, тупая и жестокая машина именно так шевельнулась в этот день, чтобы зацепить этих двоих и еще многих других. Совпадение, в котором сошлись и злой рок, и некая «везучесть». Потому что машина хотела раздавить обеих разом, а они, оказавшись рядом, спасли друг друга.

Эмма Сильберман потом говорила, что, пробыв вместе всего два часа, они почувствовали себя так, будто знакомы всю жизнь. Эмму по состоянию здоровья списали из лагеря в сорок третьем. Пять лет спустя Дора поехала к ней как домой.

Дома как такового у Эммы, конечно, не было. Он был раньше, пока не последовала длинная цепь потерь, в которой крыша над головой была далеко не главной. Расстрелян в застенках муж. Погиб на фронте сын, другой сын умер в трудармии. Хорошо, что есть дочь. Элли с отличием окончила сельхозинститут. Она зоотехник в деревне под Суксуном. Вот к ней в Морозково и приехала Эмма. А потом позвала и Дору…

Суксун — Ключи

У Элли Иоганновны Мочалиной ордена за труд и ранняя инвалидность. У нее сын, дочь, внуки. Фотокарточка рано ушедшего из жизни мужа на видном месте. Светлая память о матери и целый чемодан писем от Доры.

Каково ей тогда пришлось: недавно со студенческой скамьи, без своего угла, а тут оказались на ее плечах две неприкаянные больные женщины. Элли Иоганновна в этой ситуации не видела ничего особенного: тогда все друг другу помогали. Хозяйка дома, в котором они квартировали в Морозково, Анна Федоровна Никифорова, сколько народу от голода спасла. Дочь у нее была, Физка — трактористка. Она даже сруб продала, чтобы быть при деньгах, чтобы каждого, кто к столу прибьется, было чем накормить. И эвакуированных привечали, и местную голытьбу. Эмме с Дорой тоже старалась помочь, зазывала в гости, когда они уже не жили в Морозково.

Дора потом посылала ей посылки. Как старушка гордилась этими знаками внимания «из самой заграницы!»

Дору на работу устроили — сначала в аптеку, потом в школу, преподавать немецкий. Работала в райцентре, в Суксуне, потом переселилась в большое село Ключи. Бывший ее ученик, Геннадий Иванович Сюзев, когда мы его про Дору Николаевну спросили, засмеялся, вспомнив детство. Сказал себе, как она ему говорила:

— Плехо, Сюзев. Садитесь, коль!

С русским у нее не все было гладко. Зато вузовские преподаватели немецкого языка нередко удивлялись ученикам из Суксуна и Ключей: откуда, мол, у вас такое произношение? А вот литературу нашу она знала отменно. «Будто на ней взросла», — так говорил Сергей Николаевич Манохин, бывший учитель. С ним и его женой Анной Ефимовной Дора Николаевна дружила, забегала молока парного выпить. Заговорится, спохватится, что время ушло, — и бегом. Всегда быстрая, легкая и на ногу, и в общении.

В деревне говорят: простая. И очень ценят это качество. Как все, печку топила, колола дрова, воду носила и не жаловалась никогда. В ходатайствах о реабилитации неизменная строка: бытовые условия у меня хорошие.

Одевалась как все. Из тюремного бушлата выбралась. Новые валенки ей через районо выхлопотали. Потом она себе платье модное справила. Я эту моду помню: юбка однотонная, шерстяная, впереди поднимается выше талии мысиком, а верх должен быть в тон, но пестренький, и у ворота — брошка. Вот и Дора на коллективном учительском снимке — как раз в таком наряде. Потом из Германии приехала с короткой стрижкой, в светлом брючном костюме (брюки в деревне и девчонки еще не носили, не то что пожилые женщины), а все равно — простая! Своя.

Вскоре после войны преподавать немецкий — хлеб не самый легкий. Нарисует какой-нибудь умник мелом на табуретке свастику — и вот уже красуется она на учительской юбке. Дора в этих случаях вовсе не «заводилась». А вот внимание «чекистов» ее, конечно, допекало больше, но она и тут не подавала вида. С ними больше Элли Мочалина воевала. Вызовет ее среди ночи майор Карсканов, велит докладывать «про немку». Не дождавшись доклада, кричит, ногами топает. С тем и расстанутся. А Дора не всякий раз об этом и узнает.