Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

Контраст был бы тем более разителен, что уже 25 мая 1937 г. Перель пишет заявление следователю:

«Обдумав свои преступления перед партией и Советским государством, я решил сразу же на первом допросе ничего не скрывать и рассказать всю правду. Я признаю, что до момента моего ареста я являлся участником контрреволюционной организации правых […]»

Далее он ничего нового для нас, уже знакомых с вышеизложенными показаниями, не сообщит. Добросовестно изложенную на пишущей машинке версию своего «преступления» он только подписал. Правда, по всей видимости, тщательно перед этим расставив ручкой запятые (педагог все же). В дальнейшем на подобные «мелочи» — отсутствие запятых, безграмотное изложение, на то, что почти в каждом протоколе его именуют «заведывающий», — он обращать внимание уже не будет. А может, и сил будет хватать только на то, чтобы подписать, не читая. Пока же, видимо, он с первых минут ареста избирает тактику полного согласия со всеми доводами и аргументами проводившего допросы начальника 4-го отдела Ревикова ( имя-отчество не указано. — В.О .).

Не один Перель попался на хитрую уловку тех, кто любыми способами стремился ускорить следствие: «Только добровольное признание спасет вам жизнь». Признавались без раздумий, даже в благоглупостях, понятных любому разумному человеку — типа строительства подземного хода от бывших Воробьевых гор до Кремля для совершения терактов. Забегая вперед, скажу лишь, что немногие оставшиеся в живых «однодельцы» Переля — Ржанников, Ципин — спаслись лишь потому, что не признали себя виновными, а все показания на них назвали однозначно ложными. Поэтому можно предположить, что А. И. Солженицыну были сообщены данные не совсем точные — выжил после всех ужасов по делу «свердловских учителей-поджигателей» не только И. А. Пунич.

Но можно ли сегодня, десятилетия спустя, обвинять кого-то из «признавшихся» в слабоволии? О методах оказания физического и психологического давления на подследственного мы узнаем что-то лишь сейчас. Журналист Ю. Согомонов, опросив десятки людей, прошедших сталинские лагеря, даже создал своеобразную «энциклопедию допросов». В ней он отразил основные техники и технологии, использовавшиеся тогда для выбивания из подследственных нужных показаний. «Вы все еще сопротивляетесь, а Ваши товарищи уже дают добровольные показания […]», «Как жаль Вашу жену и детей — им предстоит теперь пойти путем семьи врага народа […]», «Будете упорствовать — в газете будет подробно рассказано о Ваших злодеяниях […]». Эти и другие изощренные способы психологического давления действовали на «номенклатурщика», верящего в случайность происшедшего, чаще всего безотказно.

Смогли выстоять самые дальновидные или… физически сильные? Ведь многое в проведении допросов тогда строилось и на методе контраста: только вчера ты был во многом влиятельным, самостоятельным, уважаемым человеком и вдруг в одночасье превращался, по сути, в бесправного подследственного. Ты ошеломлен, подавлен, но, вот главная психологическая деталь, — в глубине души морально, оказывается, даже был готов к случившемуся.

Атмосфера

Атмосфера всеобщей подозрительности, когда любой человек, невзирая на его чины и заслуги, мог быть в одночасье низвержен системой, внедряла и в твое сознание ощущение «близящейся беды». В газетах каждый день сообщалось о «заговорах», раскрытых «тайных собраниях» и «обществах», «маскировавшихся отщепенцах» из числа номенклатурных работников. Казалось, весь мир только и состоит из «врагов советского народа» и тех, кто рано или поздно их разоблачает. Внушалось: ты можешь оказаться в их стане, сам того не заметив. Попав под идеологическое влияние или даже неумышленно раскрыв тайну.

И вот оно, подобное несчастье, произошло с тобой. Ты где-то дал маху и повод заинтересоваться компетентным органам твоей предшествующей аресту жизнью. Они помогут разобраться во всем и вернут тебя на путь истинный…

Люди, прошедшие все это, уже многие годы спустя признавались, что сам факт ареста воспринимали даже с некоторым… облегчением: не было больше сил жить в этой душной атмосфере ожидания, все возрастающей день ото дня тревоги. А потому хотелось быстрее, быстрее освободиться от всего этого кошмара. Любым способом отвести подозрения, подписать любые бумаги, согласиться на все.

29 мая 1937 г. на допросе следователь сознательно акцентировал внимание на том, что Перель с 1905 по 1920 гг. являлся «членом организации Бунда», а с 1920 г. — «членом ЦК Коммунистического Бунда» ( приводим по оригиналу. — В. О. ). Все, что говорилось на допросе до этих слов и после них, впоследствии не используется ни разу. Все же, что касается «бундовской тематики», отчеркнуто в протоколе красным карандашом. Можно предположить почему: необходим был националистический оттенок «контрреволюционной подрывной работы».

3 июня последовало новое заявление подследственного:

«Я твердо решил абсолютно ничего не скрывать и подробно рассказать следственным органам о тех контрреволюционных преступлениях, которые я совершил… Я хочу беспощадно сбросить с себя весь груз контрреволюционных преступлений, которые совершены мною за последние годы, а также попытаюсь объективно рассказать о преступлениях других лиц, которые со мною были связаны и в какой-то мере являлись соучастниками».

Наконец, судя по записям в протоколах допросов, наступил этап, который в следствии носил название «установление связей». Линия, связанная с Ленинградом, уже следователей больше не интересовала. «Прорабатывалось» все, что так или иначе касалось работы обкома ВКП (б) и соратников И. Д. Кабакова:

«Я был вовлечен Голышевым А. в состав контрреволюционной организации правых и вел по поручению этой организации контрреволюционную работу… Сталкивался с ним по совместной работе в Москве… С 1927 года связь была прервана. Она возобновилась после того, как в 1930 г. Голышев появился в Свердловске. Будучи командирован Наркомпросом на должность редамтора (так в оригинале. — В. О. ) Уральского политехнического института […] А вскоре он был назначен зав. отделом культуры и пропаганды и введен в состав Бюро Уральского Обкома ВКП (б)».

Через три дня:

«В 1932 году я стал замечать отдельные на первых порах, как мне казалось, случайные контрреволюционные выступления Голышева, иногда носящие даже характер отрывков фраз, которым можно было придать значение только при внимательном разборе их […]».

Наверное, многие из нас не раз задумывались над таким вопросом: неужели люди в период становления сталинского режима, когда многое естественное до сих пор считалось уже противоестественным, а противоестественное, наоборот, становилось «привычным», не задумывались над этим процессом? Но для себя после знакомства с делом №3095 я нашел подтверждение одному простому предположению: система создавала еще и такие условия, чтобы человек даже не смел задумываться над происходящим. Какие, к примеру, «контрреволюционные» выпады были допущены в разговорах со стороны того же Голышева? Сегодня, благодаря зафиксированному на допросах, мы можем оценить сказанное с точки зрения дня нынешнего: