Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

А закончила тем, что нас нельзя считать ни религиозными, ни атеистами, и что я, мол, очень наивная (т. е. дура), полная невежда, иконы картинами называю. Надо, чтобы комсомол нас не изгонял, а, наоборот, воспитывал… В общем, до Лены очередь так и не дошла. «С Божьей помощью не выгнали нас. И в комсомоле остались… — шептала она мне уже дома, — надо бы съездить в церковь на Новослободскую, свечку поставить».

Мне отрадно было сознавать, что Бог есть! Он ведь явно помог нам. Но и в коммунизм я верю. Больше того, я все силы свои отдам, чтобы его приблизить. Я в душе никак не могла понять, почему запрещают верить в коммунизм и в Бога одновременно? Равенство, братство — там и там. И коммунист, и верующий — за справедливость, за мир против войны, за счастье для всех… Однако Лена сказала, что об этих мыслях своих лучше мне помолчать.

И вдруг — событие, перевернувшее всю жизнь нашу, всего нашего государства. Умер Сталин…

На всех лекциях, на всех занятиях говорили только о Нем. Что теперь будет?! Как нам жить без Него? В войну мы победили, потому что с Ним. А как теперь? Как одолеть врагов? Их такое множество: и за границей — там явные, империалисты, и у нас. Самые опасные. Скрытые. И чем дальше, тем больше. Лена Павлова меня удивила самообладанием: «Ну и что ты ревешь! Проживем».

Вечером мы с Иво пошли попрощаться с дорогим вождем. До Савеловского доехали на трамвае, а дальше пешком. Столько народу! В районе Новослободской уже было не протолкнуться. Мы протискивались дальше.

«Очередь продвигалась медленно, потом совсем остановилась перед Пушкинской площадью. Вдруг все спрессовалось, передние попятились назад, а сзади давили. «О-о-о-о!» — неслось в морозном воздухе. Валил пар, ноги скользили по льду.

Очередь, вернее, никакой очереди уже не было, а была толпа, спрессованная с обеих сторон домами улицы, которая вдруг поднаперла сзади, и мы выскочили как пробка из бутылки на простор, на площадь. А на нас конная милиция. Страшно стало. Лошади, такие красивые, сытые, в попонах, и милиционеры с хлыстами. Еще хлестанут! Скорее в толпу, да поскользнулась и уже чувствую, пропадаю, стою на четвереньках, а вверх уже не подняться, люди надо мной. И тут кто-то прямо из-под низа меня поднимает кверху. Ивочка!

— Давай выбираться из этого пекла!

Но куда? Напирают уже не только сзади, но уже и спереди, и сбоку. Только бы не оказаться притиснутыми к самым домам. Оттуда несутся тяжелые вопли, звон стекла. Над головами, над всей площадью, тускло освещенной фонарями, желтовато-красноватый пар. Мы уже давно никуда не идем. Нас толпа качает, несет, прижимает друг к дружке… Наконец прибило к грузовикам. На них молодые парни и девчата, протягивают нам руки. «Лезь», — говорит мне Иво и подсаживает на колесо. А у меня совсем нет сил. «Девушке плохо, скорее поднимайте», — слышу, будто сквозь сон. И вдруг радостно ощущаю, что ни с какого боку не жмут.

Наконец можно вздохнуть всей грудью. Галоши! Целая пирамида галош вблизи грузовиков! Воротник мой полуоторван, болтается.

Вслед за мной ребята втаскивают тяжелую, всю перемятую, расхристанную женщину, которая сквозь всхлипы вдруг весьма характерно трыкнула своей пышной задней частью. Девчонки, помогавшие парням вытаскивать людей, тихонько хихикнули, а женщина громко, сквозь всхлипы запричитала: «Ой, простите, ой, пернула! — и снова трыкнула, заголосив еще громче, — ой, пернула, ой, простите!» Все громко и весело смеялись. Да и сама женщина с еще мокрым от слез лицом сотрясалась всем своим пышным телом от смеха, не переставая повторять: «Ой, пернула, ой, простите!», при этом из ее нутра все еще отрывочно вырывались «трыки».

Хохотали уже все, кто был в кузове. А потом стали громко смеяться и на соседних машинах. Мне показалось, что даже и военные смеялись, которые в цепочке стояли, сразу же за грузовиками. Смех летел, как пожар. Смеялись так просто, «с пальчика».

Из грузовика нас опустили на мостовую, но уже не на площадь, а на улицу Пушкина. Иво сам перелез. На улице свободно. Люди, подобно нам, прошли сюда через грузовики. Одиночки, парочки… Шли молча, угрюмо ширяя ногами битое стекло. В компаниях смеялись, пели блатные песни, громко восклицали перед каждой разбитой витриной. В одной так даже приплясывали. «Чего пляшете?» — спросила я их. «Замерзли!» Я отошла, а они мне вслед захохотали. Спешить уже не надо было: допуск в Колонный зал прекратился и людей направляли к метро на улицу Горького.

Перемятая, без галош, в заледенелых валенках, с повисшим на ниточке, словно дохлятина, собачьим воротником, я еле тащилась рядом с Ивой. У него все, кроме шапки, было на месте. Шапка слетела, когда наклонялся, чтобы меня поднять. Мы вышли на Горького. Там полно людей. Все молча поспешали вниз к метро. Надо было идти аж к библиотеке Ленина. Люди ехали молча, угрюмые, истерзанные друг другом. Странно, что уже не было так щемяще горько. Какое-то нашло отупение, покой. Может, оттого, что в тепле от мороза спать хотелось». (Из «…Моего дневника», стр. 56, «Сатурн С», 2000, г. Подольск)

А вскоре нас, весь курс, отправили на учебную практику в наше опытное хозяйство Щапово. И мы с Ивой были тому очень рады — ни Сатканов, ни другие комитетчики и активисты в Щапово не поехали: там нас ожидала только черная работа, а у них привилегии. Их оставили в Москве.

С утра всем курсом работаем по нарядам, то есть по заданию совхозного начальства. Оно теперь нас и кормит, и, слава Богу, не воспитывает. Работаем в основном лопатами — выгребаем из скотных накопившийся за зиму и оттаявший навоз, очищаем силосные ямы; трудимся и на полевых работах — разбрасываем удобрения и, конечно же, перебираем картошку… Подъем в 6 утра, в 7 часов завтракаем в совхозной столовой, с 8 до 12 работаем, потом обед и отдых до двух, а с двух до шести снова работаем, и в 7 ужин. А в 10 вечера согласно распорядку спать ложиться. Но какой там сон: на пруду, что рядом с нашим общежитием, лягушки ором квакают, в кустах соловьи заливаются. Где тут уснешь. Однако лежим молча, дожидаемся проверки: в пол-одиннадцатого в нашу комнату, где нас, девчонок, около 40 человек, входит руководитель практики нашего курса Зина Торопова. Это активистка, пятикурсница нашего же факультета, сталинская стипендиатка. Она очень тихо открывает дверь, будто крадучись, проходит до середины нашей комнаты и, убедившись, что пустых коек нет, что мы спим (а мы стараемся, храпим во все носы), так же тихо выходит и… поворачивает ключ в дверях. И сейчас же комната наша оживает. Мы радостно перебрасываемся подушками и готовим «куклы» в постели тех девочек, которые уходят на свидания. Для этого в простыню заворачиваем чью-либо фуфайку или еще какие-нибудь шмотки, сверху повязываем платочек и под веселый сдавленный смех кладем под одеяло. А «освободившаяся» девушка подходит к окошку и ждет условного сигнала снаружи. Наконец чуть слышный свист, и девица очень тихо отворяет окно и сигает прямо в горячие руки своего Ромео. Таких набирается обычно четыре-пять пар. К сожалению, мы с Ивой так и не испытали прелести ночных похождений. Для нас это был слишком большой риск, нас бы немедленно разлучили: его в Чехословакию, а меня — «на кулички». И мы смирно лежим, каждый в своей постели, и без конца думаем друг о друге… Впрочем, мы ложимся, уже вдоволь нагулявшись. Сразу же после ужина Иво, я, Нонка (Нонка — наш ангел-хранитель, постоянно с нами, куда бы мы ни пошли) и Шура Дарьина идем в лес. Он сказочно красив. Огромные ели-старики с высоченными прямыми стволами, уносящими свои зеленые головы в несусветную голубую высь, и тут же елочки-подростки и елочки-дети. Иво научил нас определять возраст этих молодых деревьев. А вот у стариков уже и сухих сучьев не сохранилось внизу. И тут Иво показывает нам свое искусство — лезет вверх по почти голому стволу. А ельник густой, стволы довольно тонкие… И вот ствол под тяжестью лезущего вверх моего возлюбленного начинает раскачиваться. Мы кричим в три глотки: Ивочка, миленький, слезай, нам страшно. А его уже и не видно: он в зеленых ветках на самой верхушке. А ель раскачивается, как маятник, и уже что-то в ней скрипит. И мы с испугу по очереди бегаем в кустики. Наконец Иво слезает к нам, и мы долго-долго целуемся. Тоже и Нонка с Шурой целуют его в щеки и просят, чтобы так больше не делал. Но на другой день происходит то же самое… А еще он замечательно знает на латыни названия почти всех трав и цветов… Эти его знания нам пригодились: по ботанике мы получили задание собрать гербарий.