Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Когда нет кино, в избе собираются на посиделки девушки моего возраста и моложе. Лузгают семечки, разговаривая при этом. Шелуху не сплевывают, она остается на нижней губе, и по мере прибавления все новой и новой шелухи «борода» начинает свисать, ползет по подбородку. Особенно ловко получается это у Кати. Ей шестнадцать лет, у нее темная, почти черная коса, густые брови, темно-карие, всегда смеющиеся глаза, красивое, как налитое, лицо. Катя меня привлекла не только радостностью своей, но и тем, как в шашки играет.

Я у себя на курсе по шашкам чуть ли не первая. По шахматам только Юле Фроловой уступаю. С Катей начала играть, не глядя на доску, была в своей победе уверена. Но проиграла. Подумала, что это от невнимательности моей. Снова сыграли, и снова Катя выиграла, и так же быстро. Потом еще и еще. Катя при этом продолжала лузгать семечки, отращивая «бороду», а я не отрывалась от доски и… проигрывала Я, видимо, выглядела оглоушенной, потому что Катя стала меня успокаивать: «Ты не переживай, мне все проигрывают». Потом я узнала, что Катя окончила всего 4 класса в Красном Ватрасе и курсы трактористов в Спасском. Дома у нее больная мама и две младшие сестренки. Она сказала мне, что, конечно же, хочет учиться, но ехать никуда не может, нету ни денег, ни паспорта. В колхозе только справки выдают. У парней хоть есть спасение — армия! Из армии они с паспортом возвращаются, свободные люди, езжай куда хошь. Некоторые здесь женятся, тогда и девушка может ехать с ним. А больше на городских.

На днях приехал в Красный Ватрас младший племянник Александры Степановны Шурик. Рыжеволосый, зеленоглазый, с рыжими веснушками на приятном лице. Недавно пришел из армии (брали в К. Ватрасе), а после устроился на заводе в Горьком. Теперь жениться задумал. Девчат приходило к нам! Со всей деревни. Семечки грызли, пересмеивались, песни пели, «обжимались». Все так хорошо было. Шурик всем нравился. Веселый, не нахальный, много книжек читал, говорил интересно. Но однажды я невольно подслушала, как он с другом своим разговаривал. Они сидели на лавочке возле дома, а я, спустившись с лестницы, так и пристыла у дверей, ведущих на улицу. Я никак не могла уловить смысла, о чем они беседовали на чистом матерном языке. Только почему-то было ужасно стыдно, обидно и смешно. Я хотела переждать, но мат не умолкал. Они увлеклись. Я поднялась наверх, окликнула их. Они как ни в чем не бывало стали любезничать со мной, будто культурные люди. Я — никому ни слова, но мучает вопрос: неужели все парни так говорят, когда между собой?

Они, оказывается, обсуждали фильм «Без вины виноватые». Друг его Леха хочет артистом стать.

Наконец, Шурик уехал в Горький, так и не выбрав невесты. Вечером я узнала от Кати, что по крайней мере две девчонки будут его ждать.

А я тороплю время, скорее бы кончились каникулы, чтобы увидать Иву. Я вышиваю рубашку ему. Готовы уже ворот и один рукав. И уже всего дней десять до начала занятий осталось, и я было собралась ехать, но Александра Степановна очень просит помочь ей убрать картошку. А картошки — 30 соток, и уже кусты подсыхать начали. Копаем вдвоем. Работа медленно идет: картошка уродилась крупная, два-три куста — и ведро. А кустов этих — множество такое, что тоска находит. Это ж сколько я здесь проваландаюсь! Однако не бросать же старушку одну. Сначала она меня поучала, как ловчее копать, но потом стало мне вдруг легко. Копаю — она подбирать за мной не успевает. Позвали в помощь соседскую десятилетнюю девочку. Потом еще попросили одну. А я будто в ритм вошла: один копок, поворот лопатой — и куст с картошкой уже красуется тяжелой светло-золотистой гроздью на темно серой песчаной земле, Копок, поворот лопаты — и следующий куст. Александра Степановна только успевает мешки ставить. А потом эти мешки с поля надо грузить на подводу. Помню, на возу красивый парень стоял. Показался он мне на Иву похожим. Я так на него засмотрелась, что мешки в 50 и более килограммов показались мне совсем не тяжелыми… Картошка шла к заготовителям на склад, и те потом везли ее к Волге на баржу. Вырученные от продажи картошки деньги были порой единственным источником существования ватрасских жительниц. Пенсии в те годы для деревенских старух не было вовсе. Наконец выкопан последний куст, погружен последний мешок… Я всей душой уже в Москве: Иво обещал приехать на неделю раньше, а уже всего пять дней до занятий осталось.

Узнаю, что за Красным Ватрасом есть огромное ровное поле. Туда три раза в неделю садится почтовый самолет — «кукурузник». Он возит почту из Горького в Сергач и обратно. Берет попутчиков, одного-двух человек, по 50 рублей с человека. Автобусом и пароходом стоит столько же, а времени целые сутки. Со мной летит Александра Степановна! Дивно лететь в кукурузнике! Мы пристегнуты ремнями, чтобы не выпасть. Над нами небо, облака. Ветер гудит в ушах. Крепко-накрепко повязываем платками головы, но все равно продувает. Порой, когда самолет вдруг ныряет вниз или становится боком к земле, от жути сердце замирает.

Наконец впереди показался город. Самолет сделал резкий разворот, мы снова летели боком и даже какие-то секунды головами к земле, умирая от страха. Наконец приземлились. «До Горького километров двадцать, — сказал нам летчик, — автобус ходит». Он полетел дальше, а мы пошли, довольные тем, что на земле, живые.

До Горького и впрямь автобус ходит. Шли к нему мимо ограды, за которой маленькие человечки копошились в земле, картошку собирали. Мы подошли ближе, поговорить хотели, а они все странные, все низкорослые, прижмуренные, смеются, мычат… Потом нам люди сказали, что это колония умственно отсталых.

Вечером я села в поезд на Москву.

Иву я еще с Лиственничной увидела. Он, одетый в ярко-синюю рубашку, сидел на подоконнике. Окно открыто! Он меня ждет… Бегу, бегу! Наконец, встреча и — ура! — мы одни в комнате!

Везде — и дома, и в природе — такая красота! Как жалко, что не могу ни рисовать, ни стихов писать…

Только через несколько дней, когда уже начались занятия, Иво сказал, что у него ушел из жизни папа, еще через несколько дней рассказал, как ушел. Он, Рудольф Птак, был в газете «Рудэ право» главным корректором. Через него проходили все материалы по XX съезду компартии СССР, печатались разоблачения и отечественных сталинистов. Быт его был неустроенным. Оторванный от дома (работал в Праге, куда его отозвали, а семья оставалась в Либерце), он сошелся с другой женщиной, оставив семью. Примерно за год до кончины своей он оформил развод с мамой Ивы. Но потом слал ей письма с просьбой простить его и принять снова. И примирение должно было свершиться. Ружена испекла праздничный торт. Но утром того дня, а был выходной, его обнаружили в номере гостиницы, где он жил, мертвым, с петлей на шее… В газете опубликовали как самоубийство. Но Ружене гостиничные работники рассказали, что в кофейнике приготовленный им кофе был еще теплым, что на спинке стула висел его выходной костюм и не было никакой нигде записки, которая могла бы что-то прояснить… Иво очень горевал и попросил меня ничего об этом никому не рассказывать.