Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Гавлена перед уходом зашел к нам подосвиданькаться. Какое чудное у него лицо! У него тоже есть русская девушка в Рыбном институте.

А у девчонок нашей комнаты, с которыми я раньше жила, поселилась моя подружка Нонка. У нее живот, как барабан. То-то ее так рвало в Щапове. Не послушалась она меня в свое время, когда я советовала ей гнать от себя кота Кольку Мымрикова, называвшего себя поэтом… Мы с Ленкой Павловой сходили в деканат, может быть, хоть они знают место пребывания Мымрикова, ведь они распределяли. Однако Мымрик по своей близорукости получил «свободное распределение». Вот и все. Ищи ветра в поле! «Сейчас Нонку даже ругать нельзя, на брюхе скажется», — сердито ворчала Лена.

Меня стало нехорошо мутить, особенно по утрам. Раздражали запахи. Особенно действовала на меня банка с когда-то недоеденной печенью трески. Иво говорит: раз мешает — выкинь. А я приблизиться не могу. Только взгляну на банку — и в туалет, рвать. Говорю ему, чтобы убрал, а то воняет, а он: «Сама убери». Друг друга обзывать стали, но тихо, чтобы Долежалы не услышали. Потом я его ущипнула. Он меня. Я на него с поварешкой невымытой, соседской. А он меня оттолкнул. Кончилось тем, что эта самая поварешка, а за нею моя голова пробила «стену» к соседям. Я увидела, как Долежалы мирно сидели за столиком и ели приготовленные Ярославой кнедлики.

Они слегка удивились. Я сказала, что собиралась идти мыть поварешку, чтобы им отдать, да неловко так поскользнулась. «Доказательство» — невымытый половник был у меня в руке, на территории Долежалов. Ивочка меня поддержал. А потом Иво и Ярослава сшивали пробоину в бумажной стенке. С Ивой мы тут же помирились, и он мне показал злополучную банку с тресковой печенью. Она была чисто вымыта и, оказывается, уже давно! Ну а потом выяснилось, что в норме все у меня, просто организм к беременности привыкает. Так сказала врач в женской консультации. Моему зародышку два месяца, может чуточку побольше. Он сейчас такой махонький, как тот, что мы видели в баночке на занятиях по эмбриологии. Но то был зародышек теленка, а у меня человечек вырастет! Интересно, что все, даже слоны, происходят из одного крошечного оплодотворенного яичка, которое простым глазом и не увидишь, не считая, конечно, птиц, рыб, насекомых. У тех как раз яйца видимы. Даже блошиные и вошьи видны, а слоновьи нет. Ужасно дурацкая мысль в голову лезет: атеисты, во всяком случае, почти все наши профессора, утверждают, что Бога нет, на том основании, что его никогда и нигде, даже в стратосфере, никто не видел. Я же убедилась теперь, что и невидимое существует. Значит, Бог есть? Во всяком случае, я иногда Его чувствую, а сейчас особенно.

Иво будущему ребенку обрадовался очень. Интересно, что в женской консультации мы с Ярославой буквально столкнулись. «И ты тоже?» — «Ура!» Население нашей двухкомнатной комнаты вырастет в полтора раза.

С каждым днем становилось мне легче, организм привыкал. На зимних каникулах я очень много спала. А потом, после каникул, мы с Ивой снова ездили на земляческий вечер, который был в Университете на Ленинских горах. Чешские студенты и аспиранты со всей Москвы собрались и почти все с русскими девушками или женами. Кто-то из чехов даже весело шутил: «В Москву наши ребята приезжают учиться для того, чтобы на русских девушках жениться». «Но ведь и ты, кажется, собираешься жениться на русской», — сказал кто-то шутнику. «Уже собрался!» — весело отвечал чех. Концерт был большой и чудесный. Выступали коллективы чешских студентов разных институтов. Наши тимирязевские тоже выступали. Пели «На тех панских луках» и еще одну. Однако лучше всех были из Щукинского, пьеску поставили — хохот со слезами.

С марта нам читают лекции по основам генетики. Лектор — профессор московского университета Кушнер. Каждую лекцию начинает он с восхваления трудов Лысенко (между прочим, все одно и то же говорит). Потом нудно вещает о вреде морганистов-менделистов и все требует, чтобы мы записывали, мол, критика их — самое главное в его лекциях. И только потом, часто уже во второй час лекции, когда многие сбегают, должно быть, со скуки, он разрешает ручки отложить и рассказывает нам самую суть мракобесия — опыты Менделя с горохом. Он очень подробно описывает каждый опыт. Мы слушаем как сказку. Выходит, что признаки, или качества, словом, наследственность передают гены и только гены?! Среда тут ни при чем! «А где же мракобесие? В чем оно?!» — задает вопрос Витька Рядчиков. Он на лекциях Кушнера всегда впереди садится. «Мракобесие в том, что они не владели единственно верной философией — марксистско-ленинской, которая…», — объяснял очень долго и нудно. Так что уж больше никто не спрашивал. Само «мракобесие» было куда интереснее.

А в мае перед самой практикой к нам в Тимирязевку пожаловал сам Лысенко… В огромном актовом зале главного корпуса даже все проходы, все подоконники забиты. Я стою в дверях. Сзади меня еще целая толпа студентов. Меня поразило его лицо: строгое, даже аскетичное, с лихорадочно горящим взглядом чуть запавших глаз. Лицом он больше походил на монаха, чем на ученого. Да и движениями — быстрыми и резкими. Рассказывает занимательно и очень эмоционально. Он провел и сейчас проводит массу опытов, которые все доказывают, что главное — это среда, а никакие не гены. Вот, например, сеют овес, семена отборные, а из части овса, если не так обработать почву, получается овсюг. А из вороньих яиц — кукушата. Сорта он выводит отбором и подбором. Урожайности добивается яровизацией. И вообще он работает в полях и на животноводческих фермах. А формальные генетики (они, оказывается, еще у нас имеются, портят нервы Трофиму Денисовичу!) занимаются дрозофилами. Это такая малюсенькая мошка. Мы все, студенты, негодуем на этих дегенератов-генетиков, которые вместо нужной стране работы мошку разводят. Кто-то в зале завопил: «Зачем нам мухи?! Молоко не дадут они!» В зале все смеются. В конце все долго-долго аплодируют Лысенке. К машине его несут на руках.

Почти в каждой из комнат нашего «зоотехнического» общежитского коридора ералаш: все, мы тоже, отбираем, что взять на практику. Остальное сдаем в камеру хранения. Едем вместе с Ивой в Сумскую область, где предстоит нам работать по специальности, т. е. подменять зоотехников и бригадиров животноводческих ферм.

Город Сумы нам очень понравился: буквально утопает в садах. Но там не задержались мы, направили нас в район Лебедина, мол, там нужны мы.

Районный город Лебедин похож на большое село. Всего несколько кирпичных домов, главным образом «казенных», а люди живут в основном в хатах, красиво выбеленных и бедных… В Управлении по работе с Лебединской породой (двухэтажный деревянный домик с крашеным крылечком) нас направили в колгосп (колхоз) Московский Бобрик. Удивительно приятное название, как и само село. Из райцентра везли нас на попутке, грузовике. Мы вдвоем с Ивой поместились в кабину. Любовались необозримыми светло-золотистыми полями с поспевающей пшеницей и зелеными, тоже уходящими за горизонт плантациями сахарной свеклы. Дорога грунтовая, с яминами и колдобинами, на которых машину и нас в ней изрядно встряхивало. Когда приехали, в колгоспе уже знали, что из московской академии к ним практиканты, и что иностранец. Всем правлением (как потом порассказали) искали нам хату. У бедных у всех куча детей, мол, нам бы мешали, а богатые никаких практикантов у себя не желали. Наконец нашли старушку. Фамилию так я и не знаю, а звали все ее на селе Бабка Парасючка. Мне понравилась и хата — мазанка, побеленная, крытая камышом, и сама бабулька. В хате две комнаты. Одна с печью, с небольшой лежанкой, на которую можно улечься вдвоем, а другая — горница с двумя крошечными окнами, огромным сундуком и узенькой железной кроватью. Бабулька сначала предложила нам горницу, мол, гостям лучшее. Горница просторная и без вони. А в первой комнате, где печь с лежанкой, чугунки стоят, поросенку варево, и кот завсегда отирается. От горницы сразу по спине мурашки пошли: пол глиняный, полумрак, прохладно, зато там, где чугунки да лежанка, пахло жилым. Разом припомнилось детство в Соколовке. Я упросила бабульку уступить нам лежанку. Она ужасно рада, что нас поселили, потому что ей велели нас кормить и продукты выписали. «Оцэ мука! Оцэ пшено! Оцэ сало!» Она ликовала. И на радостях со дна сундука достала бутылку с темной жидкостью. Вынула пробку и чуточку отпила из горлышка. Сразу же спиртным запахло: «Цэ не самогонка, цэ лекарство. Самогонку постом грих, а лекарство можно», — говорила бабулька, обращаясь к иконе, убранной вышитым рушником, стоящей в переднем углу горницы, и при этом подмигивала нам повеселевшим глазом. Я заметила, что она вообще не унывала. «Вон, гляди, скильки добра в мене, чи я ж небогатая!» Она открывала огромный, окованный по углам сундук и вынимала, словно какую реликвию, совсем почти новое, пошитое до войны еще пальто из черного плюша и густо пересыпанную нафталином цветастую шаль. Была еще одна почти новая вышитая спидница (т. е. рубаха), а также кофта и юбка в сборку из крепкой материи. И были мужнины брюки и кальсоны, хотя муж давно помер. И помер старший сын. А младшего давно уже забрали в тюрьму. А о дочке знает лишь по слуху. Сказывают люди, в Конотопе видали, в буфете работает на вокзале. Даже как-то привет передавала матери. Однако ж в колгоспе появляться боится, как бы не заставили отрабатывать трудодни на свекле.