Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Машеньке разрешили ходить. Так что обеды нам в палату уже не носят никому. Сами ходим в столовую. Кормят хорошо, мы даже не съедаем. Но все уже, кроме борща, надоело. У нас пока что у всех десятый стол, мало соли. Да, нас ведь осталось всего трое. Галю с Тамарой выписали, а на их место — совсем молоденьких девчонок с ревматизмом. Они пока лежачие, но в столовую им можно.

В больнице карантин по гриппу. На свидания ходим на лестницу, когда нет врачей, и стоим парами в темноте. Машенька со своим женихом, а я с Ивой.

Наконец, и нас готовят к выписке. Сперва Машу, потом меня. У меня уже все хорошо, т. е. нет ни отеков, ни одышки, только температура держится. А у Маши только РОЭ повышенная. Маша сама просится, а то у нее целый учебный год пропадет.

Я проснулась ночью, вернее, это был еще поздний вечер. Услышала странный хрип. Всхлип. «Что с тобой, Машенька?» Она только хрипела. Я зажгла свет. Машино лицо было бурым, как свекла. Рот ее сводило судорогой. Я заорала и побежала за сестрами, совсем не соображая, что можно кнопкой их вызвать. Примчались. Со шприцами, с кислородной подушкой. Но Маша лежала совсем неподвижная, вытянувшись, как по струнке, с широко открытыми, как от удивления, глазами. Я никак не могла понять, что ее больше нет. Спать в эту ночь никто не мог. Под утро пришел Лев Борисович. Глянул в мою сторону, передернул плечами и велел мне сделать укол. Я спала долго, весь день и всю ночь. Совсем отупела от сна. И мне все стало безразличным. Я чувствовала, что умираю. Ведь у нас диагнозы совершенно одинаковые… Вечером уже следующего дня сел на мою койку Лев Борисович. Прослушал меня, потом сказал, что я обязательно поправлюсь. Только надо не спешить, еще побыть в больнице.

«Я тоже умру? У меня ведь то же самое! А? Лев Борисович!» — «Диагнозы одинаковые, да организмы разные. Возьми любую болезнь. Одни помирают от тифа, другие выживают, кудрявыми становятся. А ты пятнадцать лет еще проживешь. А может, и больше! До сорока доживешь. Дочку вырастишь, еще и замуж выдашь», — успокаивал доктор.

Наконец меня выписали. Если б не Иво, то не устояла бы, так голова кружилась. На дворе вовсю весна, пахнет талым снегом, прелыми листьями…

Наконец-то пустили меня к доченьке. Она лобик наморщила, а потом заулыбалась, всплеснула ручками и ко мне потянулась! Нам разрешили с Леночкой погулять. Одели мы ее в новенькое пальтишко, которое Иво привез из Чехии еще в августе, а ножки завернули в одеялко. У Леночки щечки розовые, глазки веселые… Впервые мне за нее спокойно стало.

Леночка Птак, апрель 1956 г.

Леночка Птак идет своими ножками, осень 1956 г.

А на другой день поехали мы с Ивой на производственную практику в деревню Тарусово. Иво там уже с марта работал бригадиром на молочной ферме.

От станции до деревни километров пять лесом. Мы едем в санях. Лошадь Иво заказал специально, чтобы меня везти. Сани то по снегу катят, то по воде, поверх прошлогодних листьев. Мы остановились в крайней от леса избе. Тут и будем жить. В избе натоплено, есть печь с лежанкой. Хозяйка в колхозе дояркой работает. В печке чугунок со щами, с картошкой.

До чего же все вкусное! Потом я выхожу на улицу, одетая в зимнее пальто, а Иво в одной коротенькой кожанке умчался на ферму. Надо подготовить к сдаче молоко. Иву здесь все уважают, называют Иван Рудович (вместо Рудольфович). Он работает, себя не жалея. А я только числюсь, что работаю, чтобы практику засчитали, а на самом деле готовлюсь к экзаменам. Мне их разрешили сдать осенью…

И уже снова зима.

Как только выходила свободная минутка, ехала к Лене. Теперь на прогулку уже без одеяльца идем, а в шубке, валеночках, как положено маленькому человечку. Иво почти всегда едет со мной. Лена очень любит его таскать за нос, ухватит кулачком и крутит. А он ей в ручку губами: «П-п-а», — выдохнет. Она хохочет.

У меня времени стало побольше, потому что живу в профилактории для туберкулезников. ТБЦ у меня, конечно же, не нашли, но врач тимирязевский на медосмотре пришел в ужас от моих выпирающих ребер и других костей и от изжелта-бледного цвета кожи лица. В профилактории четыре раза кормят, в обед обязательно котлеты, шницель или гуляш. Днем занятие — не занятие, заставляют спать. Все это находится в нашем же корпусе общежития на 2-ом этаже. Студенты в профилактории за месяц поправляются на 3—4 килограмма.

Тут и процедуры нам всякие делают: ультрафиолет, хвойные ванны, учат оздоровительной гимнастике.

Между прочим, после производственной практики, а она длилась целых полгода, сначала в Тарусове, потом в совхозе «Динамо» Клинского района, занятия в Тимирязевке не казались мне такими скучными, как раньше. Я даже на лекции стала ходить. Акушерство, ветеринария, -водства… По акушерству нам читал Шепилов. Он ученый-практик, энтузиаст. Почти на каждой лекции критикует искусственное осеменение. Солнце, сено, самец — это три «с» успеха. Из-за искусственного в стране, мол, жуткая картина по яловости. Мы, все студенты-тимирязевцы, горячо любим нашего Шепилова и неприязненно относимся к «не знающему настоящей жизни» Милованову и к его методу. «Будем зоотехниками — искореним искусственное осеменение», — обещали мы Шепилову. Почти все мы экзамен по акушерству у него сдали на «отлично».

Перед Новым годом заезжали к нам Мама с Батей. Я очень им обрадовалась, но Мама была какая-то странно грустная. Она помолчала, а потом сказала, что братика моего Лешеньки больше нет. Меня скрутило сразу, я не могла сдержать рыданий, хотя надо было Маму успокаивать. А она уже переплакала. Случилось это еще в августе, 13-го числа. Лешенька играл во дворе с мальчишками. А потом увидел, что отец его в машину садится, в кабину грузовика. Сейчас тронется машина, потому что уже и шофер в кабине. Лешенька взобрался на ступеньку со стороны, где отец сидел, пригнулся, чтобы отец не видал, а как машина газанет, он спрыгнет. Так ведь не раз бывало.

Спрыгнул и остался лежать. Ни кровиночки, сердечко с минуту билось еще, а он уже неживой был. Затылком стукнулся. Бедная Мамочка. Она никак не могла поверить своему горю. Уверяла врачей, что жив он, что надо его спасать… Похоронили на кладбище в Краснотурьинске. В этом городе сейчас они все живут, и Баба тоже с Александрой Степановной. И все в одной комнате. Но зато комната эта — их, завод дал, а не на квартире у кого-то.

Встречали Новый год у себя в общежитии вместе с Юлькой Фроловой. Выпили шампанского и в шахматы играли аж до одурения. Я все время только проигрывала, Юлька сказала, что за годы замужества мозги мои стали хуже. Раньше я хоть иногда ее одолевала. Потом задушевно беседовали. Юлька рассказала о себе, вернее, о родителях, о чем раньше никому не говорила. Мать, простая колхозница, недавно только вернулась из лагерей по амнистии. Сидела за то, что принародно жаловалась на проклятую жизнь в колхозе. Посадили как чуждый элемент. Юлька поэтому и пошла в сельхоз. В другой институт бы не пропустили. Ее парень — Гена Замяткин, с 4-го курса плодоовощного, отличник, тоже хотел не сюда поступать, а в университет московский на исторический. Но отец, священник, был сослан в Архангельскую область. Сейчас тоже реабилитировали. А вообще-то в нашей Тимирязевке «чистых» очень немного, и большинство из них полу- или полные дебилы, а так у всех нормальных, как послушаешь, хоть кто-нибудь в семье да сидел за «вредность». Сейчас выпускают. Говорят, писателей много оттуда выходит, поэтов, ученых. Вот и наш Мюга явился в Тимирязевку. Мюга — тимирязевский студент-легенда, смелый, отчаянный и очень способный. Терпеть не мог, когда врали. Тоже как вражий элемент загремел в 1951 году в края северные.