Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Ответ из Кировска пришел быстро. На конверте обратный адрес и… Смирнов Григорий Иванович. Я разорвала конверт. Выпала фотокарточка. Дядечка в морской форме капитана. На погонах по две звездочки. Лицо — действительно, мы похожи! Читаю письмо. «Дорогая Эличка». Слезы мешают читать. Отец звал в гости. Он отправил семью отдыхать в Сочи, а сам будет лето в Кировске. Если захочу приехать, то телеграфировать. Он встретит.

Поезд мчит по Карелии. Сосны, сосны и озера. Я никогда не видела таких сосен, прямых, как струны. И таких огромных озер. Озеро Имандра вот уже несколько часов тянется, и все не видно конца. В Апатиты, где будет встречать отец, приезжаем рано утром. Хотя какое там утро, ночи-то не было. Я любовалась озерами и соснами. До чего же были они красивы при розоватом свете низкого ночного полярного солнца. А в Апатитах снег метет, пурга. Я враз продрогла. Отец набрасывает на меня овчинку и тащит на автобус, который везет в Кировск. Дорога идет по довольно узкому ущелью между двумя грядами невысоких гор. Снег кружит, лепит в стекло, и я на какое-то время засыпаю. А просыпаюсь от яркого света. Солнце, голубое небо, горы скалистые необыкновенной красоты, ровная, почти круглая ложбина, которая оттеснила гряду, что была справа от дороги аж к горизонту. И в ложбине город Кировск. Домов не так уж и много, но идет стройка. Отец живет на первом этаже добротного трехэтажного дома, на главной улице Кировска — имени Кондрикова. Мама рассказывала мне про него, это геолог, начальник экспедиции, погиб в горах в тридцатые годы, в снежном обвале. Слева от дороги, ведущей из Апатитов, прямо напротив окон отцова дома угрюмо чернеет небольшое озеро, окруженное почти отвесными скалами угластых гор. Расвумчорр, Тахтарвумчорр называются эти горы. Красота, необыкновенность меня ошеломили. К тому же именно здесь я зародилась. Тогда еще домов не было, а лишь геологические палатки, а затем бараки. И мама, и отец работали вместе, жили в одной отдельной палатке. Мама рассказывала об этом времени. А вот ее тогдашние стихи:

Только здесь, в Кировске, я оценила эти мамины стихи. Они передают самую душу этого чудесного края.

Мария Иосифовна Филипович, 1933 г.

Нет, спать я не хочу, а идем в горы! Ну что ж. Отец согласен. Идем. Он впереди, легко и вроде бы совсем небыстро перескакивает с камня на камень. У меня так не получается. Я здорово отстаю. На крутом скалистом подъеме отец дает мне конец своего ремня, берет на буксир. Наконец мы на самой вершине горы Тахтарвумчорр. И снова вспоминаю мамины стихи. Собственно говоря, они со мной, присланные мамой в письме, где она писала, что отец жив. И я, стоя на горе, вынимаю письмо ее и читаю с восторгом, обращаясь к отцу:

«И я помню, — в задумчивости проговорил отец. — Все помню. Я маму твою любил, как никого и никогда. Во-он там стояли наши палатки. Бор срубили, дома построили. А во-он, словно сараюги какие за городом. Это бараки. Совсем недавно там еще колючая проволока была, „вражьи элементы“ содержались там. Сейчас проволоки нет, а люди все равно живут. Квартир-то не хватает. Сегодня вечером пойдем в гости к Соболевым». Иван Иванович Соболев — начальник одной из первых экспедиций на Кольском полуострове. У него-то и работали мама и отец. Я смутно помнила Соболевых: дядю Ваню, тетю Оксану и сына их Валю. С Валей мы любили играть, когда были у них в гостях, они тогда жили от нас неподалеку, на Соколе. Перед войной Ивана Иваныча забрали за анекдот, и он работал в районе Воркуты. А потом тетя Оксана писала маме, что муж ее умирает от рака. Однако выжил! В лагерях тогда были лучшие доктора. Сделали операцию, поили травами, кореньями…

За огромным столом всего нас четверо: Иван Иванович, Оксана Васильевна и мы с отцом, а на столе чего только нет: розовато-оранжевая семга, закопченный жирненький палтус, фаршированная треска, копченая сайда. Все это можно запивать фруктовыми соками, сухим вином, коньяком. Бутылки толпились на широченном, покрытом скатеркой табурете рядом со столом. Бери и наливай. Водку не пили, потому что у отца, оказывается, был недавно инсульт, да и вообще коньячок полезнее, сосуды расширяет, а вино сухое жизнь продлевает. Иван Иванович шутил, подмигивал и все говорил и говорил, рассказывая о «веселой» жизни в зоне.

А Оксана Васильевна все на меня смотрела: «Ну как же ты выросла. Взрослая! На Манюсю похожа!» — и вытирала свои без конца отсыревающие глаза. Сталина они иначе как «людоедом» не называли. «Да и те, что сейчас в Кремле, те тоже в крови по уши. А Суслик (Суслов) там злее всех»… Таких откровенно чуждых мне разговоров я еще не слышала никогда. Однако это же были милые мне люди, пострадавшие. Оксана Васильевна, видя мое крайнее изумление и недоумение, сказала, что Иван Иванович всегда языкастый был. За это и в лагеря попал. Но и там анекдоты рассказывал. В подтверждение слов ее Иван Иванович сразу же анекдот рассказал: «Встречаются в холодном небе две родственные души. Притянуло их друг к дружке, так что обнялись они, поцеловались, а потом и разговорились.

— Ты откуда?

— Сверху. Бог не принял, в ад послал.

— И меня тоже.

— А тебя за что?

— Сам не знаю. Хотел, чтобы все народы счастливы были. Для этого все делал. Банки грабил, богатых убивал, добро бэдным отдал. А все счастья нэт. Враги мышают. Я их убил. А их больше. Тысячи убил, а их больше. Миллионы убил…

— Слушай, и я тоже. Всех жидов убивал. Сумасшедших коммунистов. Тысячи, миллионы, чтоб только на земле было, как в раю. Чтобы все здоровые были и счастливые.