Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Наконец я первую зарплату получила. У меня 926 крон чистого. Это гораздо больше, чем если бы работала в России. Но я бы и задаром дома работала. Я ужасно соскучилась по России. Вернее, не то, не скука это, скучать-то некогда, но тянет за душу даже не понять что. Притом это неприятно тянущее чувство приходит, когда все хорошо, т. е. когда сытно и вкусно поешь, когда купишь новую вещь и радуешься ей. Тут и кольнет оно…

А после, уже к ночи, Иво подарил мне книгу, о которой я слышала еще от своей Бабушки и которую тщетно пыталась купить в Москве. Это — «Князь Серебряный» А. К. Толстого. Читала ее всю почти ночь, наслаждалась особой красотой ее русского языка… А наутро мы с Ивой пошли в магазин советской книги, который находился на Готвальдовой площади в самом центре Либерца. Именно там купил Иво эту замечательную книгу. Заведующей там была миловидная женщина лет сорока, назвавшаяся пани Витиковой. Она хорошо говорила по-русски. Нам она очень обрадовалась, призналась, что она, как и ее мама, тоже русская, всею своей душой, хотя отец — чех… От пани Витиковой я впервые услышала о тысячах русских, белых эмигрантах, которые здесь, в Чехии, обрели вторую Родину и которые любят свою прежнюю Родину, Россию. Узнала и о первом чехословацком президенте, любимце и отце народа Томаше Масарике, который очень-очень помогал русским беженцам двадцатых годов. На нужды русских беженцев в Чехословакии было истрачено больше средств, чем во Франции, Германии и всех других странах Запада, взятых вместе…

Томаш Гарриг Масарик — первый президент Чехословацкой Республики (фото из интернета)

Памятник Масарику в Праге (фото из интернета)

Но потом, когда пани Витикова начала рассказывать нам о событиях мая 1945 года, Иво поспешил увести меня из этого магазина и по дороге сказал, чтобы «не поддавалась на провокации…» Я не очень поняла своего супруга, но спорить не стала. 7 7 Примечание Только через много лет я узнала о трудной, порой трагической послевоенной судьбе семей первой, или белой, русской эмиграции. В результате акции СМЕРШ — НКВД в мае 1945 года сотни и тысячи безвинных русских людей выхвачены были из своих семей в Чехии и отправлены в ГУЛАГ. А вслед за тем, уже в 1948 году, последовали притеснения со стороны чехословацких коммунистических властей: например, выселяли из приобретенных ими благоустроенных квартир в центре города, предлагая взамен загородные развалюхи. Судьбы семей некоторых моих знакомых русских эмигрантов описаны мною в книге «Чехословацкий синдром», М., «Белмакс», 2013. *

Зима еще только начинается, а сена в Мнишке мало. Все-все промерила. Если экономить очень, то хватит до февраля. А что дальше? Крамарж обещал помочь дружству концентратами, но ведь коровы — жвачные. Если им не дать сена, то расстроится пищеварение. Все это я говорю председателю Сыровому, который хоть и умный, но в зоотехнии полный невежда. Зато слушает очень внимательно, смотрит на меня с каким-то даже чрезмерным обожанием, будто на икону, даже ладони складывает друг к дружке, пальцами вверх, как в костеле при молитвах. Да, он согласен, первым делом надо сено достать! Объездили с ним все в округе, нигде ничего. А может быть, не хотят продать дружству, пусть, мол, подыхают колхозные? Хотя злых людей, даже среди частников, пока не встречала. Зато много невежд среди руководства. Взять хоть нашего Крамаржа: доказывает, что силос лучше сена, потому что так партия постановила. А если б другое что постановила? В конце дня узнаю, что сено есть, оказывается, в Фойтке, у лесника. В этом селении я не была еще. Оно совсем небольшое, раскидано на склоне лесистой горы. Там всего несколько человек, держат по две-три коровы. А занимаются в основном лесничеством.

Прошу председателя дать мне на завтра трактор (единственный пока в Мнишке) с повозкой. Поеду выкупать сено, деньги платит районный комитет.

С утра мне председатель Сыровый сообщает, что лесник не хочет продавать сено, оно, мол, не для наших коров предназначено. «Мало ли, что не хочет, — возражаю, — надо! Нельзя, — говорю, — быть таким мягкотелым. Не хочет продать, возьмем, заставим. Поехали!» Председатель согласно кивает, он во всем со мной соглашается, и мы едем.

Стог в лесу. Сено тонкое, длинное, почти зеленое. «Это же чалойницкое сено», — говорят мне. Прибежали к стогу и лесник, и жена его, и еще тетка, соседка их. И все в один голос вопят: «Сено брать нельзя, оно чалойницкое, мол, не для наших коров, не для дружства». «Ишь, — думаю, — какие, «не для наших коров». «Но вы же продавать будете, — говорю им. — Комитет вам заплатит, а сено мы возьмем все равно». А они все орут: «Чалойницкое, чалойницкое!»

Что делать, приказала скотникам, они тоже приехали, грузить несмотря на… Погрузили, взвесили потом, все честь по чести; леснику сообщили вес, чтоб не подумал чего плохого. За сегодня стог весь перевезли. Теперь нам хватит сена до апреля. Радостная, собираюсь ехать домой. Вдруг прибегает в канцелярию секретарь местного комитета соудруг Ежек. Он плотный, с круглым красным лицом, медлительный, а тут прямо пулей влетел и Сыровому: «Франтишек, ну что же ты наделал?! Чалойницкое сено привез!» Только сейчас до меня дошло, что значит чалойницкое. Это же на матрацы сено. «Она, — пан Ежек показал рукой в мою сторону, — понятно… Оттуда приехала, да молодая, а ты-то, ты! Старый воробей, ты…», — и пошел костить моего председателя. Как хорошо, что в чешском языке нет мата. Самые крепкие слова — это «курва» и «прдэл» (т. е. жопа). В разных падежах они, как барабанная дробь, вылетали из уст взбудораженного секретаря народного комитета. Я скорее побежала на коровник. Кинула сена коровам — они морды воротят! Батюшки, что же делать-то станем?!

А дома всё думаю, сказать Иве или нет? Все равно узнает. Сказала. Он аж глаза кверху закатил: чалойницкое! Это же матрасное. Оно же дорогое! Далеко не везде растет. Ценится. Им и диваны набивают. «Что же я наделала!» — восклицаю горестно. «Ничего, — успокоил Иво. — Чалойницкое сено лучше, чем никакого, его можно сменять на обычное! Только надо поискать».

Успокоенная Ивой, я уснула.

Весной здесь очень-очень красиво. Прогретый солнышком воздух пахнет свежей пашней, травой, черемухой зацветающей. И ужасно хочется домой, в Россию, хотя скучать абсолютно некогда, целый день туго набит заботами. Теперь я не только в Мнишке работаю, но и в Радчицах. Это рядом с Либерцем. Там тоже организовали дружство, всего 120 гектаров земли, в том числе 20 с небольшим пашни. А скота — тридцать семь голов, и с телятами вместе. Из них — восемнадцать коров, трех из которых надо выбраковать: год как яловые. Коровы все сведены в один просторный, но темный хлев в доме Духачковых. Духачковы — свекровь и сноха Милада — доярки и скотницы одновременно. Милада моложе меня, но сильная, грудастая и очень энергичная. У нее муж — довольно чахлого вида тракторист и двое детей. Милада горячо верит в светлое будущее, в то, что построим коммунизм, что дети ее будут жить не в этом полухлеве (жилые комнаты находятся прямо над коровником), а в настоящих квартирах, где не надо будет ни печей топить этим вонючим углем, ни воду греть в бачках на плите… Милада мне нравится и как работница, и как человек. Ко мне вся их семья относится с огромным уважением. Они просят меня рассказывать про Москву и вообще про нашу страну. Я рассказываю с удовольствием и еще больше хочу домой.