Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

И снова соудруг Ондрачек звонит куда-то: «Вашку, что делать? Здоровая! Вашку, надо помочь… Да… Да… Да… Да…» Наконец подходит ко мне, улыбается весело: «Пишите заявление… Президенту. Ему лично! Пишите вы, именно вы. И привозите сюда, мне. А муж партийный? На мужа характеристика нужна из районного комитета партии. Тоже привезите. Привезете быстро — успеете».

Не иду, а на крыльях лечу. И в поезде еду — лечу. И всю дорогу мысленно пишу заявление президенту. Надо, чтобы, как Ондрачек сказал, и коротко, и убедительно.

Иво знает уже, что ему отказали в министерстве. Нет, ничего больше предпринимать он не будет. А то его, коммуниста, в дезертирстве упрекать станут. Ведь в Дубнице, где он работает, совсем даже не мед. Кто-то ему пожар подстроил. Зимой еще огромный стог сена сгорел, а сейчас дело завели. Зоотехников — его и помощников — хотят в халатности обвинить.

Эльвира Филипович с дочкой Леной, 1961 г. (месяца за два до отъезда на Целину)

Словом, заявление пишу я. Иво прочитал и сказал: «Так не пишут. Это роман, а не заявление», — и уехал в Дубницу свою. А я все над этим «романом» чахну, ужимаю его до полутора страничек. Иду с ним к соудругу Таборскому в районный комитет КПЧ. Он, подтянутый, будто спортсмен, энергичный, и как всегда рад мне. Читает мое заявление-«роман», и улыбка плывет по лицу. Пожимает мне руку: «Молодец, сейчас дам секретарше, пусть на машинке напечатает». Пока печатает, мы кофе пьем. И почти не разговариваем, а смотрим друг другу в глаза и смеемся. Секретарша вошла, положила перед Таборским отпечатанное на полированный стол и посетовала, что заявление полностью пришлось ей переделать, так не пишут, а, мол, она как надо сделала. Таборский поблагодарил и читает. Ничего не осталось от моего «романа», а лишь бездушная канцелярщина. Будь я президентом, то и читать бы такое не стала. Таборский за голову схватился, потом вскочил, побежал к секретарше, а та, слышу, орет, доказывает, что в таком виде, как написано, не станет печатать и никто ее не заставит. Наконец уговорил ее Таборский «для пользы дела» оставить все так, а исправить лишь орфографию. Бедная женщина с непривычки к таким текстам все сбивалась, несколько раз нервно рвала бумагу, пока не получилось. Потом, улыбаясь мне, посоветовала больше читать по-чешски настоящую литературу. Характеристику на Иво Таборский обещал сделать через неделю, как раз будет заседание бюро, где ее утвердят.

Здесь, как и у нас, это большой праздник. И снова, будто это я именинница, с утра принесли мне с пивовара от пана Сладэка жбан пива теплого, душистого и букет роз. А потом Ярка Нидрлэ поздравлял, Коутска Зденка с букетом примчалась (а вино, мол, когда на коровник приду), пан Голый, потрескивая суставами «плохих» ног, спустился вниз, чтобы поздравить с Победой меня! Подарил маленькую, но красивую хрустальную вазу с фиалками… И так весь день. А вечером телятница Новотна, Зденка и еще два тракториста, которые на коровник привозят корма, пригласили меня в пивную. Там сегодня музыканты. Заказали играть русские песни. Сначала наш стол, а потом и вся пивная пели «Катюшу», «Вася-василек», «Из-за острова на стрежень». И все это вперемешку с чешскими, из которых больше всего нравилась мне разгульная «пивная»:

Чувствовала себя я здесь, во Вратиславицах, совсем дома. И становилось ужасно грустно, что скоро уеду, и не потому, что на целину, туда мне хочется, а потому, что для этого надо оставить Вратиславицы и этих людей, которых я люблю и которые меня любят, и которым я, кажется, нужна.

Впрочем, нет, я ее совсем по-другому люблю. Я восторгаюсь ею. Она — моя радость, моя песня. А Россия для меня — тоже песня, но с какой-то неизбывной печалью и болью…

Эх, если бы можно было и там и здесь, одновременно! Я не могу без Родины своей, но и здесь мне все родным стало.

Наконец отвезла я в ЦК КПЧ свое заявление и райкомовскую характеристику (запечатанную в конверте, под сургучной печатью) на Иву. Соудруг Ондрачек снова куда-то звонил, а потом пригласил наверх и сказал, что в принципе все уже решено, супругу моему дадут паспорт! А официально недели через две сообщат письменно. В кабинет к Ондрачку то и дело заходили сотрудники, все почти моего возраста и чуть постарше. «Честь праци» говорили и со мною ручкались. И многие как бы мимоходом сообщали мне, что у них жены тоже русские и что они меня поддерживают.

Прекрасна Прага! Особенно весною. До чего торжественно, словно честь отдают, каштаны цветут! Хочется летать. Хочется плакать от радости и от любви к этой милой красивой стране и разумно-неторопливым добросердечным чехам.

Объявила председателю Ладе, что уже все решено, еду. «Я так и знал, что добьешься», — и пожал мне руку, и тотчас убежал, весь в хлопотах относительно сенокоса. Зато пан Голый отложил все дела и долго рассказывал о том, как, будучи министром легкой промышленности до февраля 1948 года, бывал он в Кремле, участвовал в пьянках. Еще при Сталине. Пили много, тост за тостом. Но под столом оказывались только новички-неумехи. А люди бывалые после каждой рюмки или бокала лизали кислоту лимонную. Пан Голый ее в платочке носовом держал всегда при себе. И еще рассказывал о Яхимовском урановом руднике. Здоровье там оставил. А сколько людей погибло… Но про это, мол, не знать лучше, про это он никому не рассказывает, нельзя.

Прошло недели три. Вызвал меня в районный комитет КПЧ соудруг Таборский: «Вот пакет вашему супругу. Нарочный из Праги привез. И еще вот памятка: вам разрешается везти с собой все что хотите, беспошлинно… Ну как? Довольна?» — «Да-а-а». От радости как оглушенная стою.

Однако мне пакет не отдали — Иво лично получит. А меня соудруг Таборский повел в конференц-зал посмотреть, как стол накрыт. С минуту на минуту наши должны приехать, т. е. делегация КПСС во главе с Леонидом Брежневым. Они на празднование Дня Победы приезжали, а сегодня у нас, в Северочешском крае. С утра знакомились с предприятиями крайцентра Усти-над-Лабем. Это промышленный город. «С народом встречаются. Там же официальный обед со всеми официальными спичами в присутствии многочисленных представителей прессы. А к нам приедут так просто, „на посиделки“, — весело сообщил Таборский и вдруг предложил мне остаться. — Смотри-ка, что на столах!» На огромных фарфоровых блюдах такие диковинные натюрморты… При виде такой гастрономической красоты сама собой набегает слюна, и я то и дело ее сглатываю…