Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

В Барнаул через Свердловск едем, а перед самым отъездом слышим из репродуктора, что президентом ВАСХНИЛ избрали академика Лысенко. И повсюду, даже на здании Казанского вокзала, портреты его. Лицо Лысенко после западных физиономий кажется мне особенно жестким, отрешенно-целеустремленным и без единой человечинки во взгляде.

В Свердловске радостные объятия. Мамочка, Батя, Славик встречают нас на вокзале. А Бабушка дома ждет. Еще более осевшая, с жидким пучком седых волос, но по-прежнему излучающая божественный свет. Она, как и раньше, больше молчит и даже не расспрашивает, ждет, что сами скажем. Мы прямо купаемся в тепле ее взгляда, тихой улыбке. Как же я хочу, Бабочка моя, чтобы Ты жила вечно! Однако я тоже об этом не говорю. Ленуська вместе со Славиком (он здорово подрос) бежит во двор кататься с детской горки, а мы все засели в узкой, вытянутой, как чулок, кухне за длинным столом, прислоненным к самой стене. Едим оладушки с вареньем, чай пьем и говорим-говорим… О чем? Да о разных всяких пустяках, или так называемых мелочах жизни, например, о гречневой крупе. Вчера она вдруг появилась в магазине Химмаша, и Бабушке удалось купить целых два килограмма! Правда, стояла она за ней более двух часов… Зато назавтра будет гречневая каша! Ура! Для нас это — лучшее лакомство.

Прогуливаемся с Ивой по улицам, заходим в магазины. После Чехословакии неприятно впечатляет полное отсутствие красивых витрин. Всё кучей. Мама говорит, что хорошую вещь и так видно, и что у них в Свердловске вещей изобилие. Это верно. И в обувном, и в «Одежде» всего навалом. Обувь из добротной кожи, но ужасно тяжелая и совсем не изящная. А в одежде отсутствует самое главное, к чему я в Либерце привыкла уже (не зря Маминка водила меня на разные выставки одежды), — элегантность.

Мы все, идя гулять по улицам, надеваем то, что привезли из Чехии. Даже и Славик — в модной чехословацкой курточке. Бабушка очень все хвалит: «Вот ведь простой хлопок, и фасон совсем нехитрый, и никаких там лишних складочек-оборочек, а как сидит! А у нас так пошьют, наворочают, что и фигуры за одеждой не видно». Это, к сожалению, верно…

Когда мы гуляли, меня удивило, сколько же у нас красивых молоденьких девушек и парней, и какие невзрачные те, кому за сорок. Пожилые женщины кажутся копешками: без талий, без шей, в серых или чрезмерно цветастых, аж глаза дерет, одеждах…

Когда я вечером за столом сказала о своих впечатлениях, то Мама почему-то заметила, что меня заграница чуть подпортила, что не по одежке надо судить народ, а по тому, какие дела. А народ у нас коммунизм строит. На это Бабочка моя враз ответила, что с нашим народом коммунизма не построить. В ответ Мама аж заверещала. А Бабушка не унимается (и мы ее поддерживаем, согласно киваем): «Вот, смотри, Манюся, какие вещи привезли из Чехословакии. Надела туфли, и нога сразу же как дома. А в наших новых все аж до кости сотрешь. Они там, когда делают, о людях думают. У них и коммунизм раньше будет». — «Нет, у нас!» — кипятится Мама. — «И у немцев коммунизм будет раньше нашего!» — настаивает Бабушка. Тут уж Мама яростной становится: «Как Вы (она Бабушку на Вы зовет) можете?! Ведь это же… это же — фашисты! Столько людей погубили…»

Бабушка не сдается, и мы с Ивой с нею согласны. Однако Мама спешно делает знак, чтобы мы замолчали и чтобы я шла за ней в ее комнату. Там, в своей комнате, она полушепотом объясняет, что на кухне у них «жучок» поставлен. Какой? Почему? — «Потому что мы — семья иностранца. Ты же у нас за границей». Насчет «жучка», я уверена, просто Мамины домыслы. На следующий день, когда Мама с Батей уехали на работу, мы вынули вентиляционную решетку (на нее указывала Мама, когда говорила о «жучке») и все там прошарили. Ничего, кроме сажи и паутины. Все же на всякий случай я наговорила в решетку все неприличные слова, какие только знала на русском и чешском языках. Если б кто слыхал, то бы стыдить меня прибежал. Никто не прибежал.

Вечером я обо всем рассказала Маме. Она слушала и бледнела, а потом схватила меня за руку и за дверь поволокла. Молча. Только на улице, когда отошли от дома и никого вокруг поблизости, Мама стала говорить. Сначала, неприятно взглядывая мне в глаза, взяла с меня честное слово «никому и никогда». Только боязнь за мое, за наше здоровье заставляет ее рассказать нам об этом. Произошел взрыв, огромная утечка радиоактивных частиц. Это было совсем недалеко от тех мест, где работала их геологическая экспедиция. (В Озерске. Между Челябинском и Свердловском). Эвакуировали всё население. Запрещали брать вещи. Но люди брали тайком. Столько потом на базарах было зараженных вещей! Шофер экспедиции купил дочке валенки. Дочка после этого умерла от лучевой болезни через три месяца… Сколько вот так людей погибло! Мама очень боится за нас, предупреждает, что на базарах — ничего-ничего нельзя покупать. Ведь это было всего каких-то три года назад… Может, и это ее придумка, пущенная кем-то ложь? Ведь разве можно было о таком молчать? Мы нигде и никогда не слыхали об этом. Однако у Мамы слезы в глазах. Она умоляет меня молчать и послушаться. И даже Иве не говорить, хотя ему-то она верит. «Но, — говорит Мама, — мы, Советский Союз, окружены врагами, а они не чают, как помешать нам коммунизм строить. Шпионов засылают. Вот ведь, сбили самолет американский! Над Свердловском шпион-то летал». — «Но ведь об этом, о зараженных радиоактивностью вещах, не молчать, а криком кричать надо! Ведь ты, Мам…» — однако на ней, как говорится, лица нет. Бесполезно спорить. И я пообещала, что никогда ничего на рынке не куплю. А насчет молчать — как получится…

В поезде обычно люди откровенничают, и в поезде, на котором ехали мы из Свердловска в Барнаул, я пыталась с соседями по купе навести разговор на то, о чем от мамы узнала. Однако разговора не получалось, то ли не знали люди, то ли боялись откровенничать…

Наконец приехали в Барнаул. Город неказистый, даже совсем недалеко от центра почернелые, перекошенные временем, порой по самые наличники оконные вросшие в землю деревянные домики.

Были в крайкоме комсомола, потом в крайкоме партии, потом снова комсомола… Никак не могли найти того, кто знает о нас. Все смотрели как на марсиан: «Неужели из самой Чехословакии?! А зачем?» — «Как зачем? Работать!» — Почему-то я постеснялась выговорить «коммунизм строить», хотя именно за этим я и приехала. «Значит, за длинным рублем приехали», — по- доброму улыбаясь, сказал нам пожилой, с помятым и серым лицом, как его костюм, зав. кадрами краевого сельхозуправления. Он усадил нас на жесткий деревянный диванчик и стал куда-то названивать. Потом сказал, чтобы мы часика два-три погуляли. Однако где? Жарища, мухота, удушливый запах помоек… В затянутом тучами небе собиралась гроза…