Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Идти совсем недалеко: сразу же за столовой — тот самый неприглядный барак с пятью крытыми крылечками.

Все крылечки выходят во двор, т. е. на небольшой утрамбованный, будто асфальт, бесформенный участок земли, обрамленный крошечными сараюшками, впереди которых ближе к бараку словно флагман — туалет, сбитый из посеревших от времени досок с двумя щелястыми дверками и жирными буквами на них: «М» и «Ж». Возле крылечек бегали и ползали — прямо в пыли! — загорелые ребятишки.

Нас подвели к третьему крыльцу, что в самой середине барака. Дети там не играли, зато чуть поодаль сидел на груде какой-то серой рвани такого же цвета безвозрастный мужик. Он отчаянно мычал и размахивал руками, когда мы шли мимо. Из «наших» апартаментов нам навстречу выметали огромную кучу мусора. Нам предложили еще чуть-чуть подождать, пойти в столовую, пока полы вымоют, принесут кровати. От кроватей мы отказались, придет скоро своя мебель, переспим пока на матрасах надувных.

А в столовую пошли. Украинский борщ, котлеты с рожками, кисель — все вкусно. Сразу же повеселели мы. Ленусь, до того притихшая и, как казалось, невыспавшаяся, стала как всегда проситься гулять. Конечно же, мы ее пустили, и она сразу побежала в «народ». Мы же пошли осмотреться к себе «домой». У крыльца все было заметено и никаких следов от кучи хламья, на которой тот странный мужик восседал. И мужика тоже не было.

Наша квартира — это вытянутая чулком поперек барака узенькая комната, перегороженная на две: большая — спальня, меньшая — кухня. В кухне окно сплошь засижено мухами, выходит во двор, а в спальне — на широченную, всю в глубоких колеях улицу — площадь. По обочинам, поджимаясь к домикам, к бараку — чахлые, насквозь пропыленные, словно и неживые топольки. А травы и вовсе не видать: истоптана в пыль…

На умытые наспех окна занавески вешаем. Страшненький столик из посеревших досок скатертью покрываем. Все красивое — все из Чехии. Ужинать снова идем в столовую. Пирожки на ужин, винегрет, компот. Лена веселая, болтает ногами за столом, торопится бежать к своим новым знакомым и уже друзьям. У нее удивительное, даже замечательное свойство — дружить сразу со всей семьей, и детьми, и взрослыми, даже и стариками. Идем из столовой, а уже ее от соседнего крылечка окликают: «Лен, придешь? Приходи-и!» Лена и меня тянет в гости: «Пошли, мам, у них, знаешь, как весело! Их мно-ого!» И верно. У дородной, широкоплечей, с большущими ладонями женщины, которая с порога своего крыльца приветливо нам улыбается, аж пятеро киндеров. И все — немцы. Потому что и женщина тоже немка, как и ее мать-старушка, и муж, который день и ночь на тракторе… Оказывается, здесь почти весь поселок — немцы. Из Поволжья их переселили во время войны. Да и во всей округе тоже немцы. Тоже из Поволжья. А сюда не по своей воле они. Их силой пригнали.

«Здесь голая степь тогда была… А переселенных мужчин сразу же в лагеря угоняли. Женщины сами землянки рыли… Сколько умирало тогда детей, стариков… А сейчас хорошо: еда, жилье…» Женщина, соседка наша по бараку, обвела рукой вокруг себя: тесная, хоть и раза в четыре больше нашей, кухня с почернелыми, из тяжелых досок лавками, с длинным, выскобленным до белесой желтизны столом, на котором горушкой помытые миски громоздятся и стоит на подставке невиданных размеров почерневший чайник, а из кухни видна чистая, вся устланная рогожками, со сплошь уставленными вдоль стен кроватями и кроватками спальня. Магда (Магдалена), так зовут женщину, угостила нас (меня и Лену) пирожками с картошкой, чаем. Потом вдруг спрашивает: «А кте вас закрепли?» — «Чего-о?» — не поняла я. — «Ну, эти, с наканами, которые… Забирают которые… Эн-ка-вэ-дэ!» — «Никто нас не забирал. Мы сами приехали». Теперь нас плохо понимала женщина: «Приехали бес конфоя, это мы фители, но кте фсяли? Кте? У фас фсе такое красифое, такой чутный репенок!» — «Из Чехословакии мы. Знаете город Прагу?» — «Снаем, снаем. Прагу. О-о! Запатный Эфропа! Прага! Там фас?!» — «Да нет же, сами приехали! Са-ми! Захотели и приехали». — «Фы сахотели?! Ис Праги в Табуны?! Сами?! Там в Прагэ мало денек?» — «Да нет, мы не из-за денег. Мы целину осваивать, светлую жизнь строить». До Магды, видимо, дошло. Она вдруг с хохотом повалилась спиною на широкую лавку и, задрав ноги, сучила ими, не переставая восклицать: «О, майн Гот, майн Гот! Из Праги в Табуны. Сами! Тураки! Тураки-и! О, майн Гот!»

Мне почему-то стало не по себе. И я поспешила домой к Иве. А он уже был в постели и вовсю сражался с клопами. «Уже пятерых убил! Ух, кровососы!» Однако мы даже представить себе не могли, сколько их на самом деле. Я проснулась оттого, что жгло все тело. И это при свете. Иво проснулся раньше меня и сидел одетый на кухне. Там клопов не было. А подо мной вся простыня в красных точечках. Моя кровь в этих гадких вонючих клопах. Лена спала и почесывалась во сне. Я и под ней собрала клопов. Но они наползали со стен, падали с потолка… Мы «воевали» почти всю ночь. Сон одолел под утро. А когда проснулись, нашу узкую комнату насквозь просвечивало утренним солнцем.

На улице было свежо и пахло арбузами. Их полную машину привезли к совхозной столовой. А небо без единого облачка. «Смотри, какое огромное здесь небо! — сказал Иво. — Какое красивое утро! Однако надо срочно достать дуст или что-то против клопов», — добавил он. Начинался наш первый день в Табунах.

Табуны (фото из интернета)

Мы ходим как пьяные после бессонной ночи и занимаемся только личными делами. На складе нам выдали ведерко, чайник, Иве полушубок и пимы, т. е. валенки. Иве дали все это бесплатно, потому что он — зоотехник-селекционер, первый помощник главного — будет ездить в отделения, которые находятся в десяти-пятнадцати километрах от центральной усадьбы. А мне и Лене кожухи купили в Табунском «ГУМе». Это малюсенький магазинчик, где продается все: от плоскогубцев до расчески и от косынки шелковой до тулупа. Словом, универмаг. Мой полушубок из романовской овцы, черный снаружи и с серо-серебристым мехом изнутри, стоил пятьдесят семь рублей. А детский кожушок для Лены, за 98 рублей, пошит был из шкурок романовских ягнят: мех весь упругими завитушечками и мягкий, будто из шелка. В плечах несколько широковат ей, а по длине — по щиколотку, и притом совсем легкий.

С местом работы моей утряслось, буду здесь же в Табунах на птицеферме, которая, впрочем, официально числится птицефабрикой. По плану уже через год здесь должно быть сто тысяч несушек и не меньше такого же количества цыплят на откорме, да еще молодняк для пополнения. Свой инкубаторный цех. Все это, однако, существовало пока лишь на бумаге. В реальности прямо за поселком в степи стояли два крытых соломенными тюками арочника, в которых содержалось всего около десяти тысяч кур-несушек.