Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Ферму пока лишь издалека посмотрела: стоят за непаханым пустырем (кусочек первозданной степи) два длинных арочника. Если бы не покатая форма, дугой, можно было бы за стога соломенные посчитать.

Мимо арочников шоссейка идет к совхозному отделению, куда и птицеферма относится, селу Удальному. Шоссейки здесь все только грунтовые, твердые, как асфальт. Дождей-то почти не бывает, вот и дороги держатся. А перпендикулярно Удалинской дороге пролегает прямой, как стрела, тоже грунтовый тракт на город Славгород. Идет он мимо целинного совхоза «Алтай». Центральную усадьбу «Алтая» видно из Табунов: дома двухэтажные белые, все в зелени молодой… Там первоцелинники живут, москвичи. А из Табунов, говорят, все столичные уехали. Остались лишь местные — немцы и украинцы.

Знакомимся с конторскими: все почти молчуны. Только один с нами разговорился, нормировщик Саша Кеммер. Высокий, широколицый, со взглядом комсомольского вожака. У него жена и две маленькие дочки, живут за железнодорожной линией, занимая половинку финского домика… Обо всем очень душевно расспросил нас и пригласил обязательно в гости приходить. Саша нас познакомил с обстановкой в совхозе. В основном тут немцы из Поволжья, есть и из Прибалтики. Одно только отделение — украинцы. А русские — бухгалтерия и начальство. Саша, оказывается, тоже немец, а жена — русская. Саше удалось институт окончить алтайский, заочно, конечно. А вообще-то немцев к учебе не поощряли, почти у всех четыре класса начальной школы всего образования.

По утрам воздух тугой от морозной свежести, арбузами пахнет. Между прочим, арбузов и дынь полно здесь. Мы закупили их целый мешок, потому что дешевые, только мелкие. Арбузы солят, говорят, очень вкусные. Однако для этого бочонок нужен, погреб, а у нас ни того ни другого.

Лену по утрам вожу в детский садик. Ходит с радостью, здешние дети ей нравятся. Потом на птицеферму иду. До меня там заправлял пожилой, лет сорок пять ему, зоотехник из местных украинцев, Запорощенко Владимир Романович. Еще с ним не знакома (все ему недосуг), но уже наслышана: тип еще тот.

«Фы поскорее перите птицеферму ф сфои руки, не поттафайтесь Сапорощенке», — наставляла меня Анна Михайловна Лейман, а сама, по словам Саши Кеммера, собачкою перед этим Запорощенко пляшет. Саша не любит Анну Михайловну за неискренность, а Запорощенку вообще терпеть не может и мне «не завидует».

Птичник — птицефабрика будущая — два громадных (метров сто в длину!) арочника. Стройматериал — железные дуги, продольные стяги из толстой проволоки и жердей, на которые плотно, словно кирпичи в стене, уложены тюки соломенные. Вверху узкие, словно щели, рамы со стеклами. Зимой, говорят, с окошками одна морока, холод от них, да и снегом все равно задувает. Так что электричеством светят. Чистят раз в год, а солому резаную каждый день подстилают. Глубокая подстилка. Тепло, но аммиак и в нос и в глаза шибает. Как они терпят?! Их всего три птичницы: молодая, жизнерадостная, с продолговатым красивым лицом Эльза Кейдер, светловолосая, безбровая и боязливая Валентина Митина, женщина, пережившая блокаду ленинградскую, вдова, муж, тракторист, замерз два года тому назад… А третья — Нина Головенко, из переселившихся сюда в столыпинские времена украинских переселенцев. Она — старшая на птичнике, хозяйка. Без нее мне даже на простейшие вопросы ответить не могут, а она все в уме держит. Однако птица в ужасном состоянии, особенно молодки. Явный авитаминоз у них: нахохленные, многие с отекшими веками, некоторые так прямо совсем раскрылетелись, будто неживые сидят. Каждый день погибает по несколько десятков…

Идя на работу, любуюсь зорями. Небо — малиновое. Тоже и на иней цвет его падает. Эх, кабы рисовать умела! Только в детстве в Донецких степях подобное видела, когда зори играли…

И однажды, идя на ферму, услыхала чей-то сухой голос. Это был Запорощенко, или, как его все тут зовут, Романович, бывший повелитель птицефермы. Сразу же догадалась, что он это. Все время избегал меня, а теперь объявился. Серенькое, чем-то напоминающее птичье, лицо. Маленький рот с тонкими бескровными губами и морщины лучиками во все стороны ото рта. Маленькие, с недобро-прицепистым взглядом глаза и вороний нос… Романович остановил меня для «важного» разговора: «Ты, Григорьевна, не забывай, что мы с тобой начальство… Народ здесь надо крепко держать. Давить надо. Потому что знаешь, кто здесь? Немцы, ссыльные. Это сейчас к ним снисхождение, ладно уж. А так они… фашисты. Понятно? И еще здесь есть кулаки бывшие. Враги народа… На птичнике одной Валентине доверяй. Она простая душа, все скажет, а эта Головенчиха, у-у-у…» Я слушала молча, инстинктом чувствуя, что спорить с ним бесполезно. От таких бежать надо или давить как паразитов, нечисть последнюю.

Все закипало во мне, а я, не знаю почему, силилась улыбаться этому ничтожеству. «Ты, Григорьевна, ничё не делай. Командуй! И смотри за ними, если чё заметишь, им не говори, мне доложи!» Так и сказал, гад: доложи. «Жди! Наложу тебе!» — со злом думаю в адрес Романовича. Ну до чего же обидно: на целине — и такая мразь! А как вывести?!

А вечером того дня, засветло еще, вышла во двор вешать постиранное белье, а оно враз коркой затвердело. А я в одном платьице и не чувствую холода. Вот климат! Днем было больше двадцати жары, а ночью — мороз. И это начало сентября!

Широченную раздвижную койку не стали даже раскладывать, она и в собранном-то виде почти от стенки и до стенки место заняла. Спокойно вдвоем на ней помещаемся. А Лене сделали из ящика аккуратный топчанчик. Шкаф еле поместился. «Сундук» встал на кухоньке. Словом, наша мебель заняла все место, оставив лишь узенький (двоим не разминуться) проход к окошку.

Пришли соседи смотреть, потом девчата конторские, Саша Кеммер. Даже Анна Михайловна припожаловала на чешскую мебель глянуть. «Тля такой мепель ната фам тать пальшой кфартира», — сказала она, поселив надежду. Ну конечно же, мы тут временно, в этой конуре. Ведь специалистам, говорят, по целому финскому домику положено. Впрочем, хватило бы нам и половинки дома, как у Кеммеров.

Мне как зоотехнику-бригадиру дали лошадь, старого, нескладного мерина по кличке Мальчик. Утром иду в гараж совхозный, где и конюшня находится, запрягаю Мальчика в легкий тарантас и ленивой рысцой на ферму. А там какую только работу не делаю. Нет, птичниц собой не подменяю, делаю свою, бригадирскую. Сперва птицу просматриваю, потом вдвоем с Эльзой собираем в огромную корзину с крышкой больных, тех, что нахохленные сидят, с распухшими веками, с посиневшими или просто увядшими гребешками. Для больных отдельный закуток отгородили. Вкалываю им рыбий жир и антибиотики. Назавтра уже проявится, кому помогло. Большей части не помогает ничего… Каждый день выносим по несколько десятков павших. Но и так в арочниках все еще тесно. Каждый на три, от силы четыре тысячи рассчитан, а в них почти по пять тысяч несушек запихано. И от тесноты да еще от нехватки полноценных белковых кормов появляется каннибализм, то есть расклев… Начинают клевать слабых, сзади. Сначала до крови расклюют, а потом и кишки заживо повытаскивают. Бр-р-р.