Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

И вот уже конец сентября. А мороз так затвердил землю, что и дневному солнышку не растопить. Куры совсем перестали нестись: меньше сотни яиц с двух арочников. Света хватает. Пшеница в кормушках почти нетронутая лежит, а гидропонная зелень (вот что могло бы помочь!) пока только в мечтах.

В обеденный перерыв домой уже никто с птичника не ходит. Обедаем все вместе, варим суп с картошкой, с клецками, едим хлеб с ломтиками чуть розоватого свежего шпика. Читаем «Сельскую жизнь».

А мой паспорт так и сгинул. Кому нужен? Все равно за границу по нему не уехать… Всюду объявления развесила, все дороги, всю степь, что перед птичником, исходила. Эльза помогала искать. Наконец снег пошел, выбелил все вокруг. И мороз все прибрал, кругом порядок. В хозяйствах много зерна пропало! Только в нашем Удалинском отделении успели зерно убрать. Управляющий отделением — немец, приземистый полнокровный мужик с огненно-озорным взглядом карих, чуть выпученных глаз. Четыре класса всех учений, а ему, говорят, цены нет: план выполнять не мешает ему ни мороз, ни даже снег. Люди крепко живут в Удальном. Коровы, бычки, свиньи у каждого, а кур и не счесть. А ведь еще и в совхозе управляются. Лучше всех других хозяйствуют. Славится Удальное на целый район, и даже в крае знают о нем. Работают в этом отделении лучшие в Алтайском крае комбайнеры, например, Иван Рыбченко. О нем газеты не перестают писать.

А самое замечательное — в Удальном люди не воруют. Там, как только план выполнят, зерноотходы, то есть щуплое кормовое зерно, развозят по работникам. Прямо самосвалами. Всем хватает. Управляющий выданному людям зерну (зерноотходам) самоличный ведет учет, чтобы все по справедливости было. Да еще, говорят, и на центральную усадьбу начальству подваливает, чтобы уже никто и не тявкнул, потому что продавать (и тем более давать) зерно своим рабочим запрещено было в нашей стране строго-настрого.

Но уж если кто проворуется в Удальном, того управляющий наказывает немилосердно, а то и выгоняет из отделения.

На птичник тоже зерноотходов завезли: хватит до нового урожая. Только куры плохо пшеницу едят. И яиц почти нет. За день около сотни со всей фермы. Федор Генрихович (управляющий) смотрит на птицеферму нашу как на досадную неизбывность: чем больше птицы, тем убыточнее. А птицефабрика и вовсе разорит… Я, Иво тоже, знали причину этого: пшеница, если к ней не добавить белковых и витаминных кормов, очень плохо влияет на рост и на продуктивность животных.

Прошу управляющего сделать в пустующем рядом с птичником щитовом домике стеллажи для выращивания гидропона. Он моей просьбе обрадовался: домик построен был для красного уголка при птицефабрике и вот уже года три «стоял дуром». Никто в него и не заглядывал. «Планчик нарисуй, Григорьевна, что и как хочешь иметь», — сказал управляющий и деловито обозначил в своем блокноте какую-то понятную только ему одному карлючку…

И снова меня в милицию вызвали. Сам начальник. Пожилой, с лицом деревенского мужика, доброго и ушлого. «Для допроса». — «Меня-а-а?!» — «Рассказывайте, как дело было». — «Так все же подробно в заявлении изложено». — «А заявление кто писал?» — «Я». — «А муж?» — «Муж не писал». — «А мы думаем, что муж. Забрал потихонечку ваш паспорт и… заявление написал…» — «А я думаю, вы взяли», — говорю, гладя прямо в ушловатые глаза начальника. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом он, не отводя своего посерьезневшего взгляда, стал раздумчиво рвать на мелкие кусочки лежавший перед ним приготовленный «протокол допроса».

«Через недельку-другую вам дадим обычный паспорт… А заграничный вы больше не получите. Ни-ког-да!» — сказал, чеканя каждое слово, начальник. Я постаралась не выказать своего огорчения, хотя последние слова были мне весьма неприятны.

Начался XXII съезд партии. Его называют съездом строителей коммунизма. Как здорово, что я здесь. Мне кажется, что я бы ради победы коммунизма горы могла свернуть, а меня на этот птичник, где никакой особой работы нет.

Получили зарплату за сентябрь. Мне выдали почти сто тридцать рублей — зарплата бригадира, которая на тридцать процентов больше, чем средний заработок птичниц. А Иво получил только семьдесят процентов своего оклада, т. е. сто рублей. Половину денег сразу же положили на книжку, потому что тратить здесь абсолютно негде. В магазине только водка да селедка, ужасно соленая и со «ржавчиной». Все продукты — молоко, сметану, даже хлеб — можно достать только в столовой. Дома чай, варим кашу манную, салаты делаем. Ста рублей нам хватает на еду, на кино… Все остальное у нас есть.

В конце года, когда подсчитают все итоги, выдадут Иве (и всем окладникам) остальные тридцать процентов. Саша Кеммер, однако, сказал, что в этом году очень большие потери зерна, план сдачи государству не выполнен, так что тридцать процентов зарплат, вероятно, уж и не получит никто.

А в природе уже вот-вот настоящая зима грянет… Ветрище такой, что хоть ложись головою вперед, если супротив идти. В лицо острыми иголками снег не снег, не пойми что. И даже сильно нагнув голову, не спрячешься от него: и снизу и со всех сторон взметывает. Лица у всех как из парилки. Гудит метель, а нам в арочнике тепло: снегом все щели залепило.

Куры после витаминизации повеселели, гребешки не такие вялые, как раньше, да и порозовее. А молодки занеслись. Эльза несет в корзинке собранные яйца и весело шутит: «Наши куры на трудовую вахту вышли, решили подарок съезду сделать, вон, сколько выдали яиц!»

Яйца, целую большую корзину, бережно перекладываем в ящик заготконторский. Да еще с десяток треснутых. Мы их на клецки употребляем. После обеда как всегда читаю «Сельскую жизнь».

«Партия торжественно провозглашает, что нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме», — все повторяет Никита Сергеевич.

А вчера на съезде Шолохов говорил. Его не перескажешь, и даже не совсем поймешь: где великий писатель, а где дед Щукарь, лучше приведу, как есть. Не всю речь, конечно:

«Что египетские пирамиды, что другие памятники в истории человечества. Все это прах и тлен, все со временем исчезнет. А вот те, кто построит на земле коммунизм, тем самым воистину создадут нерушимый памятник, неподвластный ни времени, ни силам природы, такой же вечный в веках, как и священное для нас имя Ленин…»

Вечером под впечатлением грандиозного съезда долго не могла уснуть, будто жгло все тело. Потом решила, что надо встать и хоть что-то записать в дневник. Зажгла свет и ужаснулась. По всей стенке, что рядом с кроватью, ползут клопы. Одни — налитые кровью, другие — совсем высохшие. Иво заворочался от света, а потом, увидав клопов, стал их поджигать спичками, давить прямо на стене, на простыне. Откуда такое нашествие?! Ведь уж, казалось, вывели их. Неужели так и в коммунизм с клопами придем?!