Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

И снова едем с Катрушенкой в Славгород на птицекомбинат. Заполнили все ящики, что были. Машина загружена выше бортов. «Ничего, — напутствует нас управляющий, — морозцем грязь сковало, не забуксуете». Дорога и верно твердая, местами ледяная. «Была бы машина порожняя, уже б нас кружило, — говорит Катрушенко, — Счас бы вальсировали на этом ледке». Машина была хорошо груженая и шла ровно, лишь вздрагивая на заледенелых кочках. У Катрушенко настроение отличное, стал молодость вспоминать, собственную свадьбу: «Оцэ як прийихали мы у сильраду. Выходить голова, тай … — и тут же, будто чем поперхнулся: Ой, тихо, ой, зараз пэрэвэрнымось!..» — Машину резко крутануло. Мы сделали полукруг и мягко опрокинулись на бок. Совершенно не успев испугаться, увидала сидящего за рулем Катрушенко прямо над собой. Секунду сидел он совершенно спокойно, а потом с криком: «Ой, горыть!» — пулей выскочил из кабины и стал сбивать вспыхнувший под радиатором маленький огонечек. «Успел, а то б и сгорилы». Меж тем из ящиков, упавших прямо в снег, уже повыскакивали куры. Мы их ловили, запихивали в ящики. Тем временем остановилась попутка. Шофер помог Катрушенке поставить машину. И мы снова едем. Теперь уже не так быстро. «Тильки нэ кажить завгару, бо цэ ж у мэнэ уж який раз». Катрушенко деловито подсчитывал разы. Наше с ним падение было девятым по счету. А раз летел аж кубарем. Дело было в Горном Алтае. После в больнице лежал. Но так и не может себя заставить быть осторожным. Снова смеялся, снова рассказывал веселые истории. А мне было очень интересно все это слушать. И нисколечко не пугала меня эта его лихая езда.

Очереди на птицекомбинате не было, и мы вернулись как обычно. Об аварии никому не сказала, кроме Ивы.

А вечером того же дня мы, наконец, вселились в новую квартиру. Это была освободившаяся после ветфельдшерицы половинка финского домика. Две комнатки, одна из которых — просторная кухня, да еще большая прихожая. Живем! Вот сейчас мы смогли койку всю полностью развернуть. Лена кувыркается на ней. Эту квартиру мы уже неделю стерегли, чтоб не ушла, как та, что нам давали полгода тому назад. Тогда тоже выдали нам ключи. Мы и понадеялись, дождались, когда хозяева (то был тракторист и семейство его) уехали, пошли было поселяться. Хотим открыть, а там живут. Семья комбайнера. Они в окно влезли. А теперь уже и замок сменили. Наш ключ им не нужен. Рабочком тогда плечами только пожал: «Сами виноваты, надо было стеречь». Теперь мы вещи свои еще при хозяевах занесли. В Табунах неписаный закон: коли вещи лежат, хоть один узел, то квартиру другим не трогать. А раньше, говорят, до этого «закона», драки были, квартиру с бою захватывали…

Дородная, говорливая, попросила показать ей кур. Оказывается, райкомы теперь должны быть повернуты лицом к производству. Вот она и явилась. С непривычки к специфическому воздуху птичника зачихала. Аж слезы потекли. «Это аммиак, — говорю, — видите, какая скученность. Обещали построить еще два арочника для молодок, а впихнули всех в старые. Посмотрите, на что птица похожа». Как раз в это время к самым ее ногам подошла курица со свислым синюшным гребешком и, раскрылетившись, замерла. Кологривова к ней наклонилась: «Курочка, цыпочка, ну чего тебе надо?» — «Корму хорошего и чуть больше простора», — ответила я за подыхающую курицу. — «Так ведь кормов достаточно! Вон, смотрите, пшеница, полные кормушки. Наши деды только и кормили пшеницей». — «Когда курочек немного, то во дворе они сами найдут себе и травку, и червячка. Тогда и пшеница сгодится». Кологривова, однако, спорить начала, заколыхалась по птичнику, выискивая «настоящую» причину доха на птицеферме (каждый день мы собираем полную большую корзину грязно-белоперых трупов и неполную маленькую — яиц). Я все пыталась ее просветить: говорила о белке, о незаменимых аминокислотах, лизине и метионине, которых в пшенице явно недостаточно, о пагубном действии на организм аминокислотного дисбаланса (я уже прочитала немало литературы по этой проблеме, подумывала об аспирантуре). Кологривова давно перестала улыбаться, лицо — будто маска, наконец, во весь свой мощный райкомовский голос рыкнула на меня: «Р-работать надо с людьми! Ра-бо-тать! А не сочинять всякие байки о лизине-резине. Где у вас красный уголок?!» Я замялась. В самом деле, где он у нас? Повела в домик, в котором еще с прошлого года гидропонную зелень выращиваем. Думала, что похвалит за гидропон, ведь о нас даже «Алтайская правда» писала тогда. Но Кологривова стала орать. Бедные росточки на стеллажах, наверное, содрогнулись. Во глотка! «Почему не по назначению используете помещение? Где у вас доска показателей соцсоревнования? Ка-ак? Вообще нет? А это что такое?» — кивнула она в сторону прикрепленного к стене единственного в этом домике портрета-репродукции (наверное, из «Огонька») волшебной Майи Плисецкой в роли Жизели. «Немедленно убрать все это! Здесь работницы ваши должны повышать свой идейный уровень. Здесь должны висеть вожди, а не…» Тут раскипятилась я: «Ладно, портрет вождя повесим, но стеллажи оставим. Иначе куры совершенно лишатся зелени, витаминов». — «Стеллажи убрать немед-лен-но!» — вызверялась Кологривова и, показалось мне, готова была тут же и к действию приступить. «Не-ет! — выкрикнулось у меня. — Не трогать! Не да-ам!» — Я орала, не помню даже чего, кажется, и с привлечением известных слов (когда от сильного волнения, даже гнева, не находила вдруг слов обычных). Опомнилась от хлопка двери. Кологривова резво семенила к стоявшей рядом с птичником «Волге».

Вечером, я уж было домой собралась, принеслась на своей таратайке Лейман. Даже лошадь не привязала, кинула вожжи кобыле на спину и к нам. Поулыбалась сквозь озабоченность птичницам (хорошо, что еще домой не ушли!) и поволокла меня в «Красный уголок», т. е. наш цех гидропонный. Еще молчала, а я уже чувствовала: все знает. «Фи что же это фи нателали! — трагическим голосом, так, что аж мурашки по коже, вопрошала она, — феть это, феть это, феть это — Кологрифофа…» — она, чувствовалось, так переживала, что даже не орала. — «Анна Михайловна, если бы я послушалась, убрала стеллажи с гидропоном… Птица и так слабая. Дох начнется». Однако, она, кажется, даже не слышала меня. «Тюрьма!» — произнесла я последний довод. При этом слове бедняга Лейман вздрогнула, будто проснулась: «Прикаса упрать стеллажи я фам не путу дафать. Но портреты фожтей нато пофесить! — Помолчав еще, спросила: Сачем фи спорили с этой польшой партийный начальник? Фам путут неприятности. И нам путут… С ними нельзя спорить, с ними нато соглашаться. Ну и скасала бы „та“. „Та“, а стелать, как нато. Фсе так телают». — Я смотрела ошарашенно. — «Они фсе рафно сапыфают, если соглашаешься, а фот если спорить — фу-у, путет фас помнить…»