Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

После возвращения из Москвы мама устроилась на работу в больницу им. Ташсовета (в народе — Федоровича) на улице Полторацкого. После тех лет, когда она была основным кормильцем семьи в Москве, работа в больнице была намного легче. Рабочий день 6 часов без обеда с 9 до 15 часов позволял ей больше времени уделять семье.

Работая директором института, отец добился того, что уровень работ института поднялся до всесоюзного. Недаром Всесоюзный съезд травматологов и ортопедов в 1970 году был проведен в Ташкенте. Отца избрали членом редколлегии всесоюзного журнала «Травматология и ортопедия», присвоили звание заслуженного деятеля науки Узбекистана. Долгие годы он был главным травматологом республики и членом ученого медсовета при Минздраве.

Секрет успеха был в постоянной и огромной работе. Он наладил связи с ведущими клиниками и институтами всего Союза. Его аспиранты и докторанты вели работу в лучших центрах Союза. В УзНИИТО фактически можно было получить лечение если не на уровне, то по методикам, сходным с теми, что применялись в ведущих центрах Союза. За годы работы отец подготовил девять докторов наук, 32 кандидата наук. Отец никогда не боялся конкуренции, он считал, что чем выше научный уровень, тем лучше для лечебного учреждения.

Своим основным научным направлением отец избрал детскую травматологию и ортопедию. Это было очень актуально для республики. В силу традиций узбекского народа много браков заключалось между родственниками — двоюродными братьями и сестрами. Это вело к многочисленным генетическим заболеваниям: врожденный вывих бедра, кривошея и др. Отец впервые показал, что эти заболевания очень часто имеют генную природу. Он считал, что дети — самый незащищенный и требующий внимания класс больных. Писал книги по этому вопросу.

Поскольку развитие института было возможно только за счет расширения клинической базы (количества профильных отделений) и вакансий для подготовленных специалистов, развертывания широкой лабораторной базы, необходимо было решить вопрос о новом здании института. С 1970 года он начал работать и над этим. В 1971—1972 годах отец неоднократно ездил в Москву на прием к руководителям. Он добился, чтобы решение было принято и выделены финансы. Категорию института разрешили поднять с третьей до второй, что позволило повысить зарплату сотрудникам.

В 1978 году новое здание института было готово, огромное, шестиэтажное, на пересечении улиц Жуковской и Карла Маркса. Рядом было выстроено здание ортопедического завода.

Вот, пожалуй, и все. Можно конечно, еще много чего написать о том, как отец ездил ночью к Рашидову на скорой, потому что тот доверял делать противорадикулитную блокаду только отцу, как он собрал по косточкам сына третьего секретаря ЦК Анисимкина, который разбился на мотоцикле. Как в гости приезжала девочка, которой в семилетнем возрасте отец сделал операцию на кривошее, — приехала через много лет с двумя абсолютно здоровыми детьми. Как к нам всегда приходила в гости тетя Эмма, немка из села Степного, детей которых отец вылечил много лет назад. Как мы ездили отдыхать в Пржевальск к дяде Сереже Навалихину и его жене Марии, которому он спас жизнь под Сталинградом, ампутировав ему гангренозную ногу. Да всех больных и не упомнишь — огромное количество прошло через наш дом. Я понимаю, что человеческая память коротка, прошло уже больше 25 лет, как отца не стало, ушло то поколение, которому он помогал, но буду надеяться, что все-таки существует какая-то справедливость, и его душа обрела заслуженный покой».

Как подумаешь, какие люди жили у нас в Ташкенте! И права Таня Вавилова, особенный у нас был район. Особенные там обитали люди. И сколько же хороших людей, сколько хороших врачей я знала. Чем и горжусь. Очень мне повезло в жизни. Вечно помнить буду тех, кого уже нет. А тем, кто жив и здоров, — мой низкий поклон и искренняя дружба!

Честно признаюсь, что на идею этого очерка меня натолкнули ностальгические воспоминания знакомых.

Как мы жили? И почему вопросы моды были если не основными, то предметом жесточайшей экономии и неустанных поисков?

Сначала было просто не до этого. У кого что сохранилось с довойны, то и осталось. У кого, как у нас, не сохранилось, тем приходилось хуже. Просто ничего не было. Одежда — по ордерам, да и то многие эти ордера продавали, чтобы купить еды: карточки, если не ошибаюсь, отменили только в конце сорок седьмого. Так что не до роскоши было.

Но мода все-таки была. Убогая, бедная, иногда просто уродливая, но была.

Как люди жили? Как обставляли квартиры?

В то время узбеки вопрос решали проще: ниши, в которых были сложены одеяла и составлена посуда. Низенькие столики. Сандал, вырытый в глиняном полу.

В нашем же дворе почему-то преобладал русско-деревенско-купеческий стиль. У остальных царила спартанская суровость, а попросту говоря нищета. Немыслимой роскошью считались подзоры. Теперь, наверное, и слово такое исчезло, недаром у меня в компьютере красненьким подчеркнуто. Значит, нет такого слова. А тогда было. Подзор — полоса из вязаного или плетеного кружева сантиметров тридцать шириной, во всю длину кровати. Прикреплялась на живую нитку к матрацу или раме кровати и спускалась до пола. Красота неимоверная. На рынке стоила ого-го сколько! Эх, вошло бы сейчас в моду, я бы крючком любой подзор связала…

И салфетки. Вязаные, вышитые крестиком, гладью, ришелье, отделанные мережкой. Кто сейчас помнит мережку? Выдергиваются нитки из куска ткани, так, чтобы получилась полоска в полсантиметра-сантиметр шириной. Захватываешь иголкой с ниткой освободившиеся ниточки по пять-шесть и обвиваешь их, и так до конца. Можно только снизу, можно снизу и сверху. И ришелье, вышивка, в которой серединки узора потом вырезаются… Умели же мы все это. Даже я умела. Сейчас убейте не помню, как это делалось. Салфетки: длинные, овальные, квадратные, круглые — везде. На пианино непременно, на креслах, на столах… Нужно же было чем-то прикрыть непокрытую всеобщую бедность! Да, и почти в каждом доме — слоники. Семь штук, мал-мала меньше. Считалось, что счастье приносят. Мама фыркала и презрительно называла все это мещанством. А по мне — что есть мещанство? Просто люди как-то хотели украсить свое жилище. И поэтому у меня теперь в доме слоники, правда, не те, послевоенные. Слоники делались из мрамора, как и письменные приборы. Приборы бывали очень красивые, подарочные — чернильницы в виде избушек, с медведями, с белками, с богатырями. И совсем простые — как у нас в доме. Подставка для двух чернильниц с желобком для ручки. Стаканчик для карандашей и ручек. И пресс-папье. К сведению молодых: пресс-папье — такая штука в виде деревянной лодочки с мраморным верхом и ручкой. Туда заправлялось несколько слоев промокательной бумаги, чтобы промокнуть чернила (чернила бывали черные, синие, зеленые и красные). И, конечно, лампы. Была такая с зеленым абажуром на мраморной ножке. И еще были маленькие, так называемые «грибки», с металлическим абажуром в виде грибочка с толстенькой ножкой. Эти, по-моему, вообще были в каждом доме. Кроме того, как правило, имелась керосиновая лампа на случай, если выключат электричество. Случаи случались довольно часто. И колпаки у ламп бились довольно часто. Зато керосина было много. В каждом доме.