Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

И она, Кашгарка. С протекающей тут же ужасно грязной, полузатянутой цветущей ряской рекой Чильей. Так ее называли местные. Чилья, Чильюшка. На самом деле река называлась Чаули. Совсем мелкая. Сейчас и ее нет — взяли в трубы и запаковали под землю. Не помню, чтобы в ней кто-то купался. Не видела. Может озорные ребятишки. Все равно не видела.

Почему-то у многих мнение о Кашгарке было не слишком. Она считалась чем-то вроде трущоб, где обитают одни криминальные элементы.

На самом деле ничего подобного не было. Во всяком случае, я ничего подобного не наблюдала. Сколько бы я ни бывала на Кашгарке, меня ни разу никто не обидел. Никогда. То есть даже словом не задели. По ночам я, естественно, туда не ходила — да что мне делать в чужом районе? А вот днем — сколько угодно.

Насчет трущоб слухи сильно преувеличивали. Были бедные дома, были дома побогаче. Факт, что все дома были частными. Многоэтажных в Ташкенте тогда совсем не было. Двух-трех-четырех — не более того. Да и тех было не так много.

Насчет криминальных элементов — я их не знала. Криминальные элементы могли жить в любом районе. Районе того же Алайского. Того же Шумиловского городка. Того же Винзавода.

Все те кашгарцы, с кем я была знакома, казались людьми вполне законопослушными. То есть имелись такие, что не совсем, но уж точно не бандиты.

Вот пишу, а мне представляются узкие, залитые солнцем улочки — по-моему, никакой транспорт там не ходил, — домики, маленькие и побольше. Идешь, а вокруг ни души. Не то чтобы криминалитет с ножами, просто ни души. Зелени очень мало на улицах. Как в Старом городе. Вся зелень во дворах, вот там ее было много.

Я всегда знала, что на Кашгарке жила Татьяна Сергеевна Есенина, дочь поэта. И ее дети ходили по тем же узким, залитым солнцем улочкам.

И недавно с удивлением узнала, что Батыр Закиров тоже с Кашгарки…

На Кашгарке жила моя лучшая и любимейшая подруга Лора Гайдашенко, вспоминаю ее с нежностью и ностальгией.

Лора была старше меня года на четыре и самостоятельнее в миллион раз. Мать ее вместе с новым мужем жила в другом месте, недалеко от училища Хамзы. Лора жила с бабушкой, бабушка — в доме, Лариса — в дворовом флигельке в маленькой комнате, училась в политехническом и вечернем музыкальном училище, обладала характером твердым, была умницей, словом, золото, а не человек. Я часто прибегала к ней, дом ее бабушки был осколком той эпохи и ярким напоминанием о старом Ташкенте. Я знала три таких дома, и мне всегда в них было хорошо. Тянет меня к старине, тянет, как магнитом.

Только вот ума не хватило расспросить людей да записать их рассказы. А ведь родные моей свекрови всю жизнь прожили в Ташкенте! Да и многие родственники свекра тоже. Уж сколько они всего знали, впрочем, как и бабушка Ларисы. Мне бы сидеть, разинув рот, слушать и записывать, но у кого в восемнадцать-девятнадцать-двадцать пять на это ума хватит?! Вот и у меня не хватило — только обрывки и сохранила. У кого что слышала. Наверное, многое зависит от семьи. Мы семья переселенцев. Родных у нас не было. Мои бабушки и дедушки умерли еще до войны, да что там — до революции. Вот и не было привычки собирать и копить семейный архив. Обидно, да разве воротишь?

Дом Ольги Ивановны, сестриной свекрови, был совсем другим. Бедным и тесным. Только двор был огромным, и там росли старые, очень толстые деревья. Это уже не столько старый, сколько революционный Ташкент.

Первый муж моей свекрови Павел Тишин был революционером. И не просто революционером, а комиссаром. Ходил в черной кожанке с маузером, громил буржуев… Нет, не погиб в Осиповском мятеже, просто умер от распространенной русской болезни. Но в доме висели его портреты, а память бережно сохранялась. Воинственный был товарищ. Вот и зятя не расспросила и уже не расспросишь. Только и запомнила рассказ о том, как большевики взрывали большой военный собор на Красной площади…

На Кашгарке Ольга Ивановна жила со вторым мужем, отчимом мужа сестры, и я, приходя туда, очень любила сидеть под деревьями.

В самом начале Кашгарки жила преподаватель английского из сорок третьей школы Берта Рудольфовна, женщина необыкновенной красоты, с такой только портреты писать. И педагог редкостный, любящий свое дело, настоящий. Тогда много таких учителей было, и я их вспоминаю с любовью и уважением. Это к ней я прибежала, когда мне нужно было поступать на ромгерм. И это она, умница и политик, посоветовала мне Севару Гулямовну, молодого преподавателя ромгерма.

Севара тоже жила, как уже можете предположить, на Кашгарке.

Севара — потому, что за глаза ее иначе не называли.

Она гоняла меня в хвост и гриву, она давала мне гигантские задания, я рыдала и понимала, что крупно влипла, но к началу экзаменов могла довольно связно объясняться на английском.

Так что на Кашгарке я бывала три раза в неделю и, в общем, ни одного криминального типа не заметила. Люди как люди. Работали. Учились. Жили.

А потом, в 66-м году, уже после землетрясения, моя подруга-азербайджанка Ляля познакомила меня с настоящим сокровищем по тому времени: Зибой, тоже азербайджанкой, какой-то дальней своей родственницей.

Вот она была единственной представительницей криминалитета, да и то исключительно по тогдашним понятиям.

Читайте, завидуйте! Зиба была спекулянткой! Самой настоящей! Я же говорю, по тому времени — сокровище. Правда, в отличие от Москвы спекулянтам в Ташкенте жилось вольготно, и никакой ОБХСС их не тревожил. Просто у Зибы в глинобитном домике с растрескавшимися стенами можно было спокойно все померить, рассмотреть и купить.

Тогда любой на моем месте воспринял бы этот домик как пещеру Али-Бабы. Сейчас сверстницы мечтательно вздохнут: откроешь шифоньер, а там висят пальто-джерси (кто еще помнит?), плащи болонья, нейлоновые австрийские блузки с жабо… А внизу туфли, туфли, туфли, сапоги…

В сундуке кофты кашмилоновые, комбинации французские, перчатки чуть не до локтя, костюмы-джерси, а позже даже кримплен (тогда говорили: «Кремплин»).

И все на каких-то двадцати квадратных метрах, в одной комнате!

И, как я сейчас понимаю, вовсе не так дорого, имела совесть Зиба.

Вот туда мы бегали часто.

Мимо разрушающихся домов по заваленным обломками глинобитных стен улицам бегали по доживающей Кашгарке, не сознавая, что уходит эпоха. Уходит то, что уже не вернется, даже в виде новых бетонных пятиэтажек.

Кашгарку расселили, Зибе дали квартиру на Чиланзаре, и я продолжала ездить уже туда.

А от Кашгарки остался только островок аккуратно подстриженной травы, кустов и невысоких деревьев.

Больше никогда…

Ночь стекает по крыше,

Как вода по стеклу.

Дворник заспанный вышел,

Ухватил за метлу.

С одинокой прогулки