Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

— Так не все ли равно, одевались или нет, если так выглядели! — резонно возражаю я. Или тогда нам так казалось? Мы взирали на актеров как на полубогов, и нам казалось, что у них вещи откуда-то с другой планеты!

— Тогда установка была такая: актер должен быть заметен, отличим от публики. Как бы постоянно находиться на подмостках. Так с дореволюционных времен повелось. Частный театр Корша в Москве подписывал с актрисами особый договор, где указывалось, у каких портных они обязаны одеваться, в каких местах бывать, а куда носа не совать. Ташкентский театр на театр Корша не тянул, но марку держал. В 1960-е пошло новое поветрие: скромность, скромность и еще раз скромность. Я училась в Свердловске у главного режиссера театра ТУРКВО в недалеком прошлом Георгия Николаевича Полежаева. Он ставил нам в пример немецких актеров, которые сбривали даже брови. Естественно, он не призывал юных девиц делать то же самое. Речь шла о том, что в жизни актер незаметен. На сцене живут его герои, а сам он только белый лист. (Вот такая постановка вопроса мне не совсем нравится. Получается, что актер нечто вроде куклы, которым управляет режиссер, но ведь это не совсем так! Плохого актера никакой режиссер не вытянет.)

— Очень жаль, — вздыхает Акулина, — что Бродвей был посещаем мной не так часто, как Пушкинская, и существует в отдельных картинках. Одна из них — второй этаж универмага. Ткани. Моя бабушка, приехавшая с Урала, придерживалась суперконсервативного стиля в одежде (приличная женщина должна быть в платке). Увидев это изобилие тканей, бросилась покупать себе куски крепдешина и еще чего-то на платки, каких не будет больше ни у кого. Один из этих кусочков — хризантемы на бордовом поле — до сих пор лежит среди других предметов, которые не нужны, а как выбросишь? Я на днях целую сумку собрала и отнесла в подарок этнографическому музею.

— И у меня та же история, — расстраивается Таня Вавилова. — Бродвей — не моя среда обитания, да еще споры о Сквере настроение подпортили. Щебетать расхотелось. Вспоминаются только посещения магазинов, а это скучно. Одна отрада — театр Горького. Но после Лиды уж все сказано.

— Танечка, почему? — недоумевает Лида. — Как могло случиться, что мое присутствие пресекло такую замечательную тему? Клянусь, что не буду никого поправлять, как скажется, так и будет жить. Ведь театр у каждого свой! Какое абсолютное знание может конкурировать с живым зрительским впечатлением? Я собираюсь ограничиться ранними детскими воспоминаниями. Никаких рецензий! О Ридале написала, потому что о нем, видимо, сказать уже некому. А сама-то я помню трость, ботинки и руки. Голова его будто в облаках тает.

— Театр все ташкентцы очень любили, — соглашается Таня, — и эгоистично огорчались, когда наши таланты забирала Москва. Помню, как боготворили Рецептера, сколько поклонниц разных возрастов у него было! Шли на все спектакли с его участием. Из ветеранов помню Галину Загурскую. Почему-то из ранних впечатлений запомнилась не русская классика, а ее Филумена. (Простите, что поясняю, имеется в виду пьеса «Филумена Мартурано» по пьесе итальянского драматурга Эдуардо де Филиппо. Советскому зрителю известна экранизация пьесы под названием «Брак по-итальянски» с Марчелло Мастроянни и Софи Лорен.) Очень рада, что театр после переезда и позднего переименования по-прежнему имеет своих постоянных, очень интеллигентных, любящих искусство зрителей. Приходишь и снова оказываешься среди своих, как будто никто из тех прежних нас не покидал.

— А мне повезло увидеть Рецептера-Раскольникова, — вступает Людмила, — в его дебютном спектакле. Поскольку наш тренер по гимнастике работал в Театральном институте, мы иногда смотрели спектакли выпускников. И к слову. Просьба: может у кого есть знакомые в Театральном институте, находившемся на Шелковичной, и они могут сказать, как и где живет Голубев Вадим Вячеславович, прекрасный человек и тренер с кафедры физкультуры этого института. Позже на Бродвее появилась ярмарка пловов, которые готовились по рецептам разных областей и городов Узбекистана. Может, кто и помнит: бухарский, наманганский, самаркандский и т. д. Ведь кроме театра Горького после сноса оставался гастроном на углу с классными пирожными, ну и цирк шапито, который убрали после строительства цирка на Хадре.

Немедленно следует ответ от Art68:

— Голубев В. В. живет в Подмосковье.

И реакция Людмилы:

— Спасибо за весточку, что он жив и здоров.

— И я видела Рецептера, и не раз, — поддакиваю я, — особенно в роли Гамлета. Не скажу, что этот Гамлет был лучшим в моей жизни, но совсем не так уж плох! Конечно, для Рецептера и Ткачука было счастьем уехать в Ленинград и Москву, но я твердо уверена, что, оставшись в Ташкенте, они бы сделали куда больше…

Ураган по имени Лида не дает нам расслабиться:

— Господа прогульщики! Я уже насиделась вдоволь возле арыка в одиночестве. Приглашаю вас на экскурсию в ТЕАТР, КОТОРОГО НЕТ. Да не просто нет, а дважды, трижды нет. В начале 1950-х никаких капитальных реконструкций еще и в помине не было. До 1954 года здание оставалось таким, каким было построено на Карла Маркса где-то в середине 30-х. В народе театр прозвали ТЯТРГОРЬКАВА. (Ой, до чего здорово подмечено! Мы же все об этом знали, Лида озвучила!) Именно так, скороговоркой и в одно слово! Был еще вариант произношения более среднеазиатский: ТАТРГОРКЫЙ. Вот туда-то нам и надо! Дружно переносимся в первую половину 1950-х. Мне лет 5—6. Фасад на четверть короче привычной длины. Там, где красовался парадный вход с портиком о четыре колонны, нет ничего. Просто забор хозяйственного двора. А что же есть? Есть простой светлый фасад с большими прямоугольными окнами. Вот и вход. Темная дверь, двустворчатая, с остеклением. Переплет в виде небольших квадратиков. Не помню, она одна была или в компании двух близнецов, слева и справа? Изо всех сил тянем за ручку и оказываемся в темном-претемном вестибюле (он же кассовый зал), обшитом дощечками. Располагался он приблизительно там, где потом был буфет. В амбразуре кассы, естественно, кассир, миниатюрная женщина по фамилии Подвальная. Специально для нее сделали высоченный стул, на котором она восседала два десятилетия. Что еще интересного в вестибюле для нас, детей? Наверное, макет зрительного зала. Для меня он был чем-то вроде кукольного домика. Следующая станция — «Фойе». Мы попадаем в среднюю его часть. Справа квадратный столбик с четырьмя зеркалами. Слева — пологий спуск вниз, в гардероб. Вешалка, с которой начинался ТЕАТР, — монументальное сооружение из прочного темного дерева, с коваными крючками для одежды, с полуподвальными каморками для калош, с мансардами для головных уборов. Калоши подавали через специальные отверстия в барьере, под прилавком. В особо старых театрах они сохранились, через них сейчас баулы передают. На вешалках частенько гостили шинели и военные фуражки. Папенька почему-то рассказывал мне, что после начала спектакля фуражки выбегают на Карла Маркса и поют: «Дадли-падли».