Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Но как странно мне сегодня читать в замечательных мемуарах В. Катаняна, цитируемую им запись рассказа Н. Федо-ровского: «Вообще Андрей рассказывал о Параджанове часто, и я впервые узнал о нем с его слов. Когда в 1982 году Тарковский приехал в Италию, я сказал ему…»

Какой удивительный «друг», так сильно меня удивляющий, перефразируя Гамлета. Встреча с Тарковским, которую я наблюдала 1 ноября 1983 года, едва ли позволяла сомневаться в степени знакомства Андрея с Федоровским.

И еще удивительнее: «Второй раз мы с ним разговаривали о Параджанове в Лондоне, где Тарковский ставил в Ковент-Гардене „Бориса Годунова“…»

Боже мой, уж не спутал ли г-н Федоровский меня с Тарковским? Как мне показалось тогда, он был очень мил, но я не заметила, может быть, что с головой у него было плоховато… Или слишком хорошо — вот что стало для меня потом гамлетовским вопросом…

Оказывается все тогда же Тарковский рассказывал своему другу Федоровскому о том, что «Сережа никогда не читал „Бориса Годунова“, но, разговаривая с ним на эту тему, вы этого не ощутите… И это ничуть не мешало его творчеству».

Остается только удивиться, как легко унаследовал Параджанове кий талант мистификатора господин Федоровский. Прямо-таки поет, забыв о том небывалом на самом деле времени, когда он вежливо благодарил меня за спасение в записке, приложенной к копии его статьи о «Борисе Годунове», опубликованной в Германии 28 ноября 1983 года:

«Дорогая Оля! Высылаю нашустатью о Борисе. Жду Ваших… Что с Крюгером? 27-го января будет немецкая премьера „Ностальгии“ во Франкфурте. Может, увидимся там? Это, кажется, вовсе недалеко от Амстердама. На всякий пожарный — с наступающим Рождеством! Успехов.

Спасибо, Натан! Амстердам оказался не так уж близок к Франкфурту. А о моих успехах вы позаботились в полной мере также, как об успехах Крюгера, немецкого издателя, с которым, как я Вам рассказала, Андрей собирался встретиться в Германии. Но все свои благодарности в полной мере я еще выскажу позже…

А пока зелье еще не заварилось, я, удовлетворенная своей тайной дружеской помощью, отправилась со строптивым и любимым Маэстро в редакцию «The Bodley Head». Там мы встретились с милейшим сотрудником этой редакции Эуном, договорившись о условиях нашего будущего контракта — 50 % на 50 % каждому соавтору — и он обещал нам вскоре прислать подготовленный контракт на подпись. А я себе, полностью удовлетворенная, отправилась снова домой в Амстердам…

Далее, нарушая хронологическую последовательность, я постараюсь описать все то, что мне помнится о новом месте жительства Тарковских в Сан-Григорио, куда мы впервые приехали с Арьеном перед каннским кинофестивалем и куда я ездила потом много раз. Рядом со Своей первой недвижимой собственностью, руинами бывшего чайного домика, Тарковские сняли себе крошечную квартирку в ожиданиях, когда будет получено разрешение на реставрацию, как говорили в России, «архитектурного памятника, охраняемого государством». Забегая вперед могу сказать, что разрешение на перестройку такого дома в Италии получить вообще очень сложно, а тем более иностранцу. Процедура эта длительная, но я была свидетелем еще первого отказа.

А пока мы разгуливали по их участку, разглядывали стены дома и раскинувшийся вокруг сад, воображая, что здесь будет потом. Что касается реставрации или точнее перестройки дома, то здесь споров не было. Баталии сопровождали только идею будущего бассейна, который казался Андрею слишком дорогостоящей роскошью, а Ларе прелестью доступной… В жару мы загорали на их участке, и естественно возникало желание окунуться в воду, которой пока приходилось ополаскиваться из крана, выведенного на участок.

Андрей любовно и по-хозяйски оглядывал свои угодья, оглаживал каждое растеньице и каждое дерево. А я поражалась всякий раз, как много в нем то ли крестьянского, то ли помещичьего. Вообще обоим супругам нравилось быть хозяевами своего дома или владельцами именьица, и надо сказать, что туг они прекрасно понимали друг друга. А я, воспитанная и вобравшая в себя полное небрежение к частной собственности, поражалась такому всегда неожиданному для меня энтузиазму. А иногда испытывала просто раздражение, когда, глядя на раскидистую магнолию, Андрей сетовал снова и снова: «Ларочка, а все-таки так жалко, что эта магнолия растет не на нашем участке». Я даже попробовала высказать свое недоумение: «Андрей, а какая вам разница, даже если она растет не на вашем участке, а совсем рядом, вы же ее все равно видите?» Но Андрей посмотрел на меня непонимающим взглядом. А я, видно, мыслила слишком прямолинейно, доверяя тому, что он говорил мне или писал в своем дневнике о личном бескорыстии: «Так же вызывают жалость так называемые художники, поэты, писатели, которые находят, что впали в состояние, при котором им невозможно работать. Зарабатывать — внес бы я уточнение. Для того, чтобы прожить — немного надо. Зато ты свободен в своем творчестве»…

А почему же тогда надо, чтобы магнолия оказалась непременно в твоей ограде, когда она и так красуется перед тобой? Как странно все-таки для меня переплетались в нем все эти маленькие противоречия…

Квартирка, в которую они перебрались после Канн, находилась в старом итальянском доме с толстенными камеиными стенами прямо напротив входа в их частные владения. Сначала ты попадал в просторный всегда прохладный подъезд с широкой каменной лестницей, но сама квартирка на третьем этаже была просто крохотной. Переступив порог, ты сразу оказывался в узкой, поперек расположенной комнате, вытянутой направо в виде прямоугольника. Противоположную более длинную стену разрезали две двери, одна из которых, прямо напротив входа, вела в туалетную комнату, а чуть правее — в крошечную темную кухоньку с газовой плиткой. Зато из окна туалета открывался чудесный вид на соседские крыши, как в Мясном на русское поле. Справа в дальней стене была дверь, которая вела в квадратную, светлую спальню. А рядом с дверью умещался только буфет. То есть вся ширина длинной комнаты определялась по размеру буфетом и одной дверью. От буфета вдоль комнаты тянулся длинный стол со стульями, почти как в Орлово-Давыдовском. А посреди спальни стояла типичная для итальянской деревни солидная широкая кровать, над которой, как полагается, висела Мадонна. А поскольку в Италии большую часть года жарко, а зимы не такие лютые, как в России, то квартира эта никак не отапливалась. Так что первая зима 83–84 года далась Тарковским с трудом. Оба они часто простывали, кашляли и напяливали на себя тысячу одежек. Одно утешение, что все это были временные трудности, и в теплое время все это, конечно, выглядело гораздо привлекательнее.