Иэн Бостридж - «Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

То, что любовь подчиняется психологическим законам, первой продемонстрировала статистика.

После стольких отступлений я бы хотел покончить с ними, предложив читателю простое сопоставление: стихотворение Э. Каммингса, шедевр графической поэзии. Слово «одиночество» разделено надвое ремаркой «падает лист». Колонка букв тоже движется сверху вниз по странице. И одиночество, loneliness , по первой букве становится l, числом один (читается one ) и един-ственностью ( one-liness ). Каммингс подчёркивает это, выделяя l в слове «единственность» отдельной строкой под one . И далее в том же роде. Мы можем увидеть в тексте a и le , английский и французский артикли единственного числа, латинское soli («одни», «одному»). И это всего в четырёх словах стихотворения.

Если мне нужно было бы сделать еще одно отступление – чего я стараюсь избежать, – то я бы поговорил о вероятности. Странность, ощутимая особость, о которой я писал в связи с «Сединами», – вот что обладает для Шуберта ценностью в «Зимнем пути». Неудивительно, что его друзьям не понравился цикл, и как же непонятен и причудлив он был для современников композитора! Необычность вступления в «Последней надежде» достигается за счет смещения акцентов, и даже в нотной записи это выглядит странно. В классических рамках песни на двух листах, с наиболее обычным размером 3/4, возникает ощущение непредсказуемости. Значки акцентировки > все время выбиваются из этого размера:

Когда вступает голос, он рассогласован с подразумеваемым ритмом, и это сбивает с толку – ощущение, которое увеличивается благодаря зигзагам эмоционально прерывистого звучания фортепьянной партии. Эти зигзаги, понятно, передают движение падающих листьев. Когда я впервые услышал «Последнюю надежду» в исполнении Фишер-Дискау и Даниэля Баренбойма, я был довольно безграмотен в музыкальном отношении и не имел представления о том, как эта невероятная музыка поднимается со страниц партитуры. Теперь, после двадцати лет моей работы с песнями Шуберта, а также с произведениями Бриттена, Aдеса и Генце, песня кажется мне не столь уникальной, хотя и не менее необычной. Не слишком удовлетворительным аналогом в модернистской музыке будет ритмическая непредсказуемость для слушателя в шумной и экстравагантной «Весне священной» Игоря Стравинского. Восприятие искушенного оркестрового музыканта или дирижера, которые знают, что будет дальше, – конечно, совсем иное. Но публика, даже знакомая с этим произведнием, почти всегда испытывает ощущение сумбурности.

Отношения между музыкой и внезапностью, музыкой и вероятностью зашли дальше и углубились в XX столетии, дали ответвления музыки, сочиняемой следуя «вероятностному» методу случайности или исполняемой на условиях «вероятностности» – мастер и в том, и в другом архимодернист Джон Кейдж. Песня Шуберта, разумеется, классическая по форме и формально упорядоченная в своей структуре. Однако это переложение мюллеровского стихотворения кажется атмосферной игрой с вероятностью и предопределено остью. Выберете лист в кроне дерева, любой лист – он ли окажется тем, что упадёт? Один из них обязательно упадёт, но какой? Получается диалог между индивидуальностью и всеобщими нормами: вот моя жизнь, во всей её неповторимости, но она часть природного порядка, где конечный итог любого явления известен, лист упадёт, но его траектория и время гибели неизвестны. Какой же лист один из многих и когда он сорвется с ветки?

Традиционный взгляд на игру случая сводит её к суеверию. Мир кажется царством случайного, но под видимостью внешнего беспорядка скрыты непоколебимые законы, и падающие листья не меньше, чем яблоки, тоже подчинены закону тяготения, блистательно описанным Ньютоном. Французский астроном и математик Пьер-Симон Лаплас следовал Ньютону. Это тот самый Лаплас, который на вопрос Наполеона о том, какое место в небесной механике занимает бог, ответил знаменитыми словами: «Я не нуждаюсь в этой гипотезе». Так вот, Лаплас в 1814 году в работе по математической вероятности предложил классическое определение детерминизма:

«Разум, который в один определенный момент мог бы знать все силы, приводящие природу в движение, а также расположение всех частей, из которых она состоит, смог бы, если бы сумел, еще и подвергнуть все эти данные анализу, охватить единой формулой перемещения небесных тел и мельчайших атомов. Для такого разума не было бы ничего неопределенного, и будущее, подобно прошлому, могло бы предстать пред его взором».

Таково первое печатное заявление о гипотетическим разуме, известном как «демон» Лапласа. В начале XIX века развитие статистической науки, названное «лавиной статистики» философом Йэном Хэкингом, начало подкапывать фундамент детерминизма, господствовавшего в век Разума. Войны времен Французской революции вызвали к жизни не только всеобщую мобилизацию и народную армию, но и разрастание сведений о потенциальных солдатах этой армии. «Национальные государства, – говорит Хэкинг – заново классифицировали, считали и вносили в списки своих жителей». Возрастала убедительность статистических моделей, подсказанных собранными данными такого рода, а также все увеличивавшимися в объёме сведениями о ненормальных поведении и состояниях, подлежавших государственному контролю: о самоубийствах, преступлениях, бродяжничестве, сумасшествии, проституции и болезнях. События, которые на уровне индивида казались и были случайными, могли быть в целом подчинены статистическим закономерностям и предсказаны, с точки зрения их количественных приливов и отливов, уровня самоубийств или психических заболеваний в границах всего общества. Возникли понятие нормы и идея соответствия нормам. Вот слова Хэкинга:

«Социальные и личностные закономерности должны были стать вопросом вероятности, случайности. Статистические по своей природе, эти законы были, тем не менее, неумолимы. Они могли даже регулировать свой материал. Люди нормальны, если соответствуют основным, центральным тенденциям таких законов, а те, кто соответствует маргинальным, представляют собой патологические случаи. Поэтому «большинство из нас» стремится сделать «нас» нормальными, а это уже оказывает обратное воздействие на то, что формирует норму. У атомов не бывает подобных отклонений. Науки о человеке демонстрируют обратное воздействие, которого нет в физике».