Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Корчак приказу не подчинялся. Он ходил в офицерском мундире, без повязки, несмотря на опасность. Так же беспечно относился он и к комендантскому часу, который полиция соблюдала строго, без колебаний стреляя в опоздавших прохожих. Ночью, возвращаясь со Средместья от знакомых в детский дом, расположенный на далекой окраине, Корчак шел через всю Варшаву, игнорируя полицейские патрули, притворяясь пьяным. Глава созданного немцами Еврейского совета Адам Черняков записывал: «Корчак рассказывает, что вечером, возвращаясь, поет: “Вот раз девчонка дяде говорит”. В лавочке, стоя в очереди за крупой, обращается к продавщице: “Как вы мне напоминаете мою старшую внучку”. В результате продавщица краснеет, быстро дает ему пачку и старательно заворачивает ее в бумагу. В другой раз он просит машиниста остановить трамвай, “был бы я юной девушкой, обнял бы вас, если согласитесь притормозить, – я хочу выскочить на углу”. “Не надо меня целовать”, – буркнул машинист и крутанул рукоятку, выполняя его желание» {375} 375 Adam Czerniaków, Dziennik getta warszawskiego, 6 IX 1939 – 23 VII 1942, Warszawa 1983, s. 111 – 112. .

В мае 1940 года в Варшаве бушевали уличные облавы. Арестовывали молодых и старых, рабочих, людей интеллигентного облика, стреляли в убегающих, ранили и убивали. Действиям немцев трудно было найти какое-либо объяснение, кроме одного – приказ терроризировать жителей. Усиливался голод. Достать молоко, масло было невозможно. По карточкам выдавали скудные пайки сахара и печенья. Недельный паек хлеба для евреев снизился до килограмма. Немцы одерживали победы в Бельгии и Голландии. Росло ощущение катастрофы. Именно тогда маленький гонец из Дома сирот принес моим бабушке и матери огромный букет лиловой сирени от Корчака, с запиской: «Нужно помнить о розах, когда горят леса».

Невозможно представить себе, как чувствовали себя люди, вокруг которых все туже затягивалась дьявольская петля. К счастью, они не видели всего масштаба происходящего, только фрагменты непосредственно окружающей их реальности; каждый день им приходилось прилагать все усилия, чтобы пережить этот день, не впасть в отчаяние. На Старом Мясте, будто в маленьком местечке, мы провели год. Как он пролетел? Бабушка и мама приводили в порядок дела. Чтобы их предприятие не попало в руки немцев, они заключили фиктивный, помеченный задним числом договор с Анной Жеромской. Вдова Стефана Жеромского, якобы за долг издательства, не выплаченный писателю, забирала имущество издательства. Теперь она могла управлять книжным домом на Мазовецкой и из прибыли выплачивать бывшим владелицам деньги, на которые можно было прожить. Я ходила на тайные сборища с компанией друзей и бегала по рынку.

Как-то раз мама забрала меня и мою подружку Эву Згрых на Крохмальную, на какое-то детское представление, организованное Корчаком. Доктор в зеленом полотняном кителе и с повязкой на плече – на улице он не носил ее, но, наперекор всем, надевал дома – нараспев читал повесть о детстве Моисея, вместе с другими еврейскими детьми приговоренного к смерти по указу грозного фараона. Не думаю, что я тогда что-нибудь поняла. Мы угощали странных, чужих, серьезных детей леденцами из разноцветной жестянки. Они брали сладости осторожно, без обычной детской жадности. Я робела перед ними, словно то были жители другой планеты. Если бы не случайная удача, я разделила бы их судьбу.

Вот что моя мать пишет о нашей жизни на Старом Мясте:

Иногда, в летние вечера, в скучные воскресные послеобеденные часы, мы даже сидели на улице, поставив стулья перед домом, в кажущейся тишине – мертвой, но уже полной нарастающей грозы. Когда наступала ночь и комендантский час сметал прохожих с улиц, рынок становился еще более пустым, иногда мокрым и блестящим от дождя, иногда синим от луны. Только кованые сапоги гитлеровских стражников грозно звенели о булыжник <���…>. При свете дня было видно, как справа, поперек улицы Широкий Дунай или Запецек, растут стены, которые должны были, как предсказывали посвященные, окружить будущее гетто <���…>.

В нашей новой квартире нас посещали люди, которые еще улыбались, разговорчивые, аккуратно одетые, полные планов и оптимизма, но уже заочно приговоренные к уничтожению, игравшие свои роли как dramatis personae, еще не знающие финала последнего акта. Кого разорвет бомба, кого завалит камнями, кто упадет с пулей в сердце или в затылке, кого задушит циклон в газовой камере? Кто выпрыгнет с высокого этажа? Кто умрет от тифа? {376} 376 Hanna Mortkowicz-Olczakowa, Pod znakiem kłoska, dz. cyt., s. 320.

Тем временем Корчак собирал средства, чтобы отправить детей в летний лагерь в Гоцлавек. Чиновникам из «Центоса» он объяснял: «Может быть, для детей это последний шанс побегать по лесу, вдохнуть деревенский воздух, сорвать свежую траву <���…>, я заберу и других детей, но дайте мне снаряжение, персонал и провиант» {377} 377 Zofia Szymańska, Posłowie, w: Janusz Korczak, Wybór pism pedagogicznych, t. 2, Warszawa 1958, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz…, dz. cyt., s. 344. . Выполнить его просьбу было очень трудно. Перед еврейской общиной стояли проблемы поважнее. В других варшавских приютах воспитанникам было нечего есть. Поездка выглядела блажью, особенно учитывая то, что для евреев уже ввели запрет менять место проживания и пользоваться железной дорогой. Однако Корчаку это удалось. Войт гмины Вавер Станислав Крупка и представители местной еврейской общины позаботились о пропитании и транспорте. Немецкий комендант Вавера, швед по происхождению, порядочный человек, закрыл глаза на присутствие в общине еврейских детей, хотя его толерантность могла закончиться бедой для всех. В течение трех смен триста детей, не только из Дома сирот, но и из других детских домов, успело побывать на каникулах в деревне.

12 октября 1940 года, в главный еврейский праздник – Йом Кипур, то есть Судный день, из уличных громкоговорителей, которые называли «щекачками» (брехалками), прозвучал приказ Людвига Фишера, начальника варшавского округа: создать в Варшаве еврейский район и обозначить его границы. До конца октября все поляки должны были съехать оттуда, а евреи – въехать. Евреям разрешалось взять с собой только «узелок беженца» и постельное белье. Один из громкоговорителей был у нас под окнами, на рынке Старого Мяста. Я до сих пор вижу побелевшие от ужаса лица бабушки и матери. Когда замолк голос из мегафона, они еще минуту стоят неподвижно, а потом бабушка своим властным тоном говорит матери: «Исключено, моя Ханя!»

Это означало, что необходимо укрыться за городом, в чужой среде; в Варшаве бабушка и мама были слишком известны. К счастью, им ни с кем не пришлось спорить о правильности такого решения. Часть семьи успела уехать из Польши. Часть тоже решила скрываться. Деда давно не было в живых. Говорили: «Слава Богу, что Куба не дожил до этого», предполагая, что гордость не позволила бы ему согласиться на жизнь скитальца. Хотя – кто знает?