Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

В начале ноября 1940 года произошло переселение. Вроде бы ничего особенного. С одной улицы переехали на другую, соседнюю. А по сути – из мира живых в ад. Доктор мечтал о том, чтобы переезд стал маршем несогласия и насмешки над приказами – гротескным карнавальным шествием, в котором дети демонстративно несли бы любимые вещи, игрушки, лампы, горшки с цветами, клетки с птицами, миски, кружки и ночные горшки. Это были только фантазии, рожденные в порыве бессильного гнева. В действительности все наверняка произошло спокойно и без показательных выступлений. За порядком, как обычно, следила пани Стефа. Однако ярость Корчака нашла себе выход.

Немецкие жандармы, расставленные у въездных ворот в еврейский район, под предлогом контроля имущества переселенцев воровали что могли. На этот раз они конфисковали мешки с картофелем, которые везли на фуре. А картофель был тогда величайшим сокровищем. Он давал возможность выжить. Поэтому Доктор только одну ночь проспал в новом помещении на Хлодной. На следующее утро он надел свой офицерский мундир и, как обычно, без повязки, пошел на Театральную площадь к дворцу Бланка, в котором заседали оккупационные административные власти, чтобы сообщить об украденном имуществе. По словам Игоря Неверли, гитлеровский чиновник спросил:

– Почему, собственно, это вас заботит?

– Я врач.

– Прекрасно, лечите польских детей, вы же не еврей.

– Разумеется, еврей.

– Почему же в таком случае ходишь без повязки?!

– Это клеймо, этот знак позора я признать не могу {382} 382 Igor Newerly, Żywe wiązanie, dz. cyt., s. 397 – 398. .

Он получил пощечину. Наверняка впервые в жизни. Услышал: «Du verfluchter Jude!» [46] «Ты, проклятый еврей!» (нем.) Во всех записях времен Катастрофы повторяется один и тот же мотив шока от первого физического или психологического проявления презрения со стороны гитлеровца. Потом эти унизительные случаи стали учащаться. Начались более страшные дела. Но осталось чувство, что уничтожены все прежние иерархии, нарушены границы, попраны принципы. Оскорбленная гордость болит так же сильно, как и израненное тело. А может, даже сильнее. Ведь в Талмуде сказано: «Каждый, кто позорит человека публично, все равно что проливает его кровь» [47] Бава Меция, 58б. .

Корчак был проницательным наблюдателем и видел, что тактика гитлеровцев направлена на то, чтобы лишить преследуемых достоинства и чести – знаков принадлежности к человечеству. Но он не собирался смиренно покоряться им. Верный своей анархичной натуре, он начал борьбу за суверенитет. Поэтому и отказался носить повязку. В битком набитом оккупантами дворце Бланка старый, слабый, беззащитный человек вышел сразиться с врагом один на один. И выиграл первую схватку. Его не застрелили на месте. Посадили в Павяк.

Ему оставалось жить чуть меньше двух лет. Но в тот момент он вполне мог думать, что погибнет в ближайшие минуты или часы. Позже он написал в «Дневнике»: «О, как тяжела жизнь, как легка смерть». О его мужестве свидетельствует приказ, который он дал себе. Оставаться самим собой. Сохранить внутреннюю свободу. Впоследствии это надменное равнодушие к судьбе стало обязанностью в Доме сирот. На допросах в гестапо на аллее Шуха Корчак держался с ироничной отстраненностью, достойной Сократа. Ему грозил большой штраф за нарушение правил. У него не было наличных денег. Он дал немцам свою довоенную сберкнижку, на которой лежало три тысячи злотых. Гестаповцы не хотели ее принимать. Она не представляла никакой ценности. Предложили выпустить его за выкуп, который должна была заплатить еврейская община. Он отказался.

– Не хочешь, чтобы за тебя заплатила община?

– Нет {383} 383 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Его отвезли обратно в Павяк.

Никто не знал, чем закончится это опасное приключение. Можно себе представить, каким потрясением арест Доктора стал для пани Стефы, воспитателей, детей – всей их компании, для которой начинался новый, непонятный, страшный этап: жизнь без него. Но у Стефании Вильчинской был железный характер. Она смогла совладать со всеобщей растерянностью и паникой. Заставила всех работать. Чтобы расселить сто пятьдесят детей в новых, не приспособленных к нуждам интерната помещениях, выделить место на спальни, классные комнаты, мастерские – и организовать жизнь таким образом, как будто ничего не изменилось, – требовалось множество усилий, так что на отчаяние времени не оставалось.

Пани Стефе было пятьдесят четыре года, и, вероятно, сил у нее было меньше, чем прежде. Но на нее можно было положиться. Она справлялась – как и в 1914 году, когда Доктор ушел на войну, а она, двадцативосьмилетняя девушка, в это опасное военное время осталась одна с группой воспитанников. Она всегда была сильной. И всегда – одинокой. Чего ей это стоило? Никто и никогда не спрашивал ее об этом.

Шок от переезда немного смягчало то, что на Хлодной они нашли относительно безопасное убежище. На участке 33 находилось два дома: школьный и жилой. Дом сирот получил в свое распоряжение школьное здание, а в частных квартирах, из которых выехали поляки, поселились евреи, изгнанные из «арийского района». Среди них был и Михал Зильберберг, учитель гимназии, специалист по иудаике. Благодаря ему сегодня мы знаем, что этот дом был одним из самых чистых и ухоженных зданий в гетто, а его случайные жильцы – ортодоксы, ассимилированные евреи, крещеные, сионисты, социалисты – избегали конфликтов. «Общая судьба и столь зыбкий завтрашний день связали нас, мы жили как одна семья» {384} 384 Michał Zylberberg, Na Chłodnej 33, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 263. .

В субботу, 16 ноября 1940 года, «еврейский жилой район» закрыли. Его уже давно окружали стены и заграждения из колючей проволоки. Теперь же у двадцати двух ворот, построенных на перекрестках, стояли полицейские: немцы, поляки и евреи. Ни один житель не мог покинуть гетто без пропуска. В тот же день немецкая полиция прочесала арийскую часть Варшавы в поисках скрывшихся евреев. Они задержали и отправили за стену более одиннадцати тысяч человек.

Владислав Шпильман, позднее ставший героем фильма Романа Поланского «Пианист», писал:

В тот вечер у меня было какое-то дело в последнем квартале Сенной, возле ее пересечения с улицей Желязной. Хотя шел дождь, было необычайно тепло для этого времени года. Темные улицы были полны людей с белыми повязками на плечах. Все они, встревоженные, бегали туда-сюда, как звери в клетке, к которой они еще не успели привыкнуть. Вдоль стен домов, на промокших и измазанных в грязи грудах одеял, сидели стонущие женщины с детьми, которые кричали от страха. То были еврейские семьи, втиснутые в гетто в последнюю минуту, не имевшие никакой возможности найти хотя бы самое малое убежище. В давно уже переполненном районе, где могли поместиться сто тысяч, теперь вынуждены были жить более полумиллиона людей.