Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Трогает та важность, которую Корчак придавал духовным потребностям своих подопечных. Он искал образцы для подражания в христианстве и в иудаизме, у философов Востока, Древнего Рима, Греции, в теософских, антропософских, масонских доктринах – во всех этических системах, которые считают заботу о высших ценностях главным мерилом человечества. Повседневное мужество, как говорят мудрецы, проявляется именно в том, что человек не дает себя одолеть прозе жизни, ее жестокости, собственным страхам, слабостям. Надо быть верным себе и к каждой минуте жизни относиться с таким уважением, будто она – вечная и в то же время последняя.

Воспоминания Михала Зильберберга позволяют словно сквозь ветхую занавеску заглянуть в глубины тех времен. Мы видим двор на Хлодной, 33, где очень жарким летом 1941 года по вечерам собираются жильцы:

Здесь был наш «зал» для собраний, неофициальных дискуссий, занятий и игр в свободные минуты <���…>. Корчак мог сидеть здесь часами с парой малышей на коленях, беседуя и играя с ними. Он интересовался и детьми жильцов. Меня, многолетнего учителя, он тоже вовлек в мир Дома сирот {392} 392 Michał Zylberberg, Na Chłodnej 33, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 263. .

В эти летние вечера они разговаривали не только о том, как спасти детей от голодной смерти и бушующего вокруг тифа. Они составляли список представителей еврейской интеллигенции, деятелей культуры, которые могли бы читать лекции воспитанникам. Зильберберг подготовил доклад об И.-Л. Переце, знаменитом еврейском писателе и поэте, связанном с Варшавой. Рассказывал о нем на польском, стихи читал на идише. «Все люди – братья… Один нас создал Бог… Мир – наша общая отчизна». Дети сидели, заслушавшись. «Неподалеку, из-за стены гетто, доносились зловещие мерные шаги немецких часовых» {393} 393 Michał Zylberberg, Na Chłodnej 33, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 267. .

Зильберберг с удивлением наблюдал, как Корчак все сильнее ощущает свою связь с еврейством. Когда на Хлодной устроили благотворительный концерт, на который пригласили ассимилированных и ортодоксальных евреев, начались дебаты о том, на каком языке будет программа концерта: польском, идише или иврите. Доктор разрешил спор, сказав: «Большинство людей в гетто говорит и думает на идише и, даже умирая, шепчет слова на идише. Таким и должен быть язык концерта. В любом другом случае у представления не будет души» {394} 394 Michał Zylberberg, Na Chłodnej 33, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 265. .

Перед войной в Доме сирот всегда соблюдали еврейские праздники. Корчак – религиозный на свой лад, вне каких-либо вероисповеданий – считал, что дети, которые в большинстве своем вышли из традиционной среды, должны блюсти принципы иудаизма, чтобы не разрывать связей со средой, сохранять свою национальную принадлежность, черпать утешение в вере. Но он уважал и другой выбор. В гетто он очень старался дать детям возможность поговорить с Богом. Написал для газеты Дома сирот воспоминание из довоенных лет, где подчеркивал разные радости, которые приносит религиозная практика:

Когда собрались все мальчики, которые записались на ежедневную молитву, – я спросил, почему они молятся, почему приходят на молитву. Это было давно, так что точно уже не помню, тетрадь, где я записал ответы, пропала. – Были они примерно такие.

Первый сказал:

– Как же мне не молиться? Я ведь еврей.

Второй сказал:

– До завтрака мне нечего делать в зале, а в классе тепло и светло.

Третий сказал:

– Я хочу себе открытку, которую выдают на память о двухстах восьмидесяти совместных молитвах. Мне осталось собрать всего сорок.

Четвертый сказал так:

– Мой друг со двора говорит, что, если кто не молится, к тому ночью придет дух, посадит его в мешок, завяжет и задушит. Я боюсь, а вдруг это правда.

– Меня мамочка просила, – сказал пятый.

А шестой так сказал:

– Когда я в субботу прихожу домой, дедушка всегда спрашивает, набожные ли дети в Доме сирот, молятся или нет. Если бы я сказал, что нет, он бы расстроился, а врать я не буду. <���…>

Пятнадцатый сказал:

– Когда я болею, или у меня что-то болит, или дома что-то плохое случится – мама или брат заболеют, или денег нет, или хозяин цепляется, или жилец, – мне грустно. А если я помолюсь и попрошу, то уже не волнуюсь, и потом мне хорошо.

Шестнадцатый сказал:

– Я сам не знаю, почему прихожу на молитву. Я молюсь, потому что молюсь. Никогда не думал, почему. – Когда вспомню, то напишу вам и суну письмо в ящик.

Семнадцатый сказал:

– Когда я молюсь, то вспоминаю дом и как все было раньше. В субботу мы с отцом всегда ходили в храм. В Доме сирот тоже праздничный обед, но тут все по-другому. – Мне тут не плохо, но когда я жил дома, то больше любил, и меня – тоже. <���…> В Доме сирот тоже дают конфеты, но тогда их приносил папа и дразнился, что мне не даст, а даст маме и съест сам. – Было смешно, потому что я знал, что это шутка. – В субботу дома был чулнт. – Дома все по-другому.

Пока он говорил так, предыдущий вспомнил и сказал:

– Ой, я знаю. – Точно. У меня то же самое, что у него. – Молитва – это как будто я в будний день пришел к родителям. Я молюсь и вспоминаю и то, и то, и то – как все было дома {395} 395 Janusz Korczak, Dlaczego modlą się?, bez daty, w: Dzieła, t. 15, w przygotowaniu (wcześniejszy druk: Janusz Korczak w getcie. Nowe źródła, dz. cyt., s. 212, 214). .

Сохранилось посланное Эммануэлю Рингельблюму и его жене приглашение на седер, торжественную трапезу в честь Пейсаха, которую весной 1941 года устроили на Хлодной для воспитателей и гостей Дома. Говорят, что Доктор с двенадцатью старшими мальчиками сам читал молитвы на иврите. В сентябре 1941 года он попросил Михала Зильберберга помочь ему в подготовке к осенним праздникам: Рош а-шана (еврейскому Новому году) и Йом Кипуру (Судному дню). Корчак не был особо силен в литургиях и не хотел, чтобы в обряд вкрались ошибки. Это самые важные еврейские праздники. В Рош а-шана Верховный судья вписывает добрых людей в книгу жизни, а злых в книгу смерти. Последующие десять дней – Дни трепета, время, когда человек остается наедине со своей совестью, прощает причиненные ему обиды и просит у ближних прощения за обиды, которые сам причинил им. В эти дни еще можно повлиять на божественный приговор. Потом наступает Йом Кипур, и тогда судьба человека решается окончательно.

В честь праздников воспитанники украсили актовый зал так, что он выглядел, как помещение в молельном доме. Они притащили цветы, росшие за стенами гетто, достали ковры и серебряные подсвечники, раздобыли Ковчег Завета, в котором под вышитым покрывалом лежали свитки Торы. Поскольку, по приказу властей, все синагоги в гетто были закрыты, безработные канторы пели на улицах перед прохожими. Одного из них наняли, чтобы он прочел молитвы. Зал был полон. Помимо детей и воспитателей, в службе участвовали приглашенные гости. Кантор читал: