Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Для Царства Польского это означало независимость. Со времен Венского конгресса оно было связано с царской Россией династическим союзом. Падение царского режима освобождало его от этой связи. Тридцатого марта Временное правительство в своем воззвании объявило: «Сбросивший иго русский народ признаёт и за братским польским народом всю полноту права собственной волей определять свою судьбу» {164} 164 Журналы заседаний Временного правительства, март – окт. 1917 г.: В 4 т. / Сост. Е. Д. Гринько, О. В. Лавинская. М.: Росспэн, 2001. Т. 1: Март – апр. 1917 г. / Отв. ред. и авт. предисл. Б. Ф. Додонов. 2001. 447 с. – s. 107. .

Весной 1917 года Корчак, пользуясь тем, что на линии фронта царил застой, снова вырвался в Киев. Вероятно, его физическое и психическое состояние было ужасно, раз его киевские знакомые решили, что с него хватит этого бессмысленного побоища. Российская армия находилась в полнейшем беспорядке, русские не хотели больше воевать и массово сбегали домой. Поляки теперь не были российскими подданными и не обязаны были служить в чужой армии. Но Доктор, хранивший верность военным товарищам по несчастью, наверняка бы вернулся в свой полк, если бы не люди, которых он встретил тогда.

Подруга Марины Фальской, работавшая вместе с ней в интернате на Богоутовской, видимо, была женщиной скромной и не искала известности, поскольку в корчаковских биографиях трудно найти след ее существования. Пишет о ней только Игорь Неверли:

Последняя из нескольких прекрасных фигур, с которыми мне выпала честь быть знакомым в молодости: Мария Подвысоцкая, безымянная, незаметная Манюшка, демон организационной работы среди подпольных борцов за независимость, а потом и во всяческой опекунской деятельности… {165} 165 Igor Newerly, Wstęp, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 24.

Ее муж – Станислав Подвысоцкий, поляк, родившийся на Украине, – был чиновником во Всероссийском земском союзе помощи больным и раненым воинам. Его стараниями Доктора перевели с фронта в тыл и устроили работать педиатром в пригородных приютах для украинских детей. Это казалось счастьем, а оказалось следующим кругом ада. Шестнадцать лет спустя Корчак все еще с негодованием описывал этот эпизод из своей жизни:

Я собственными глазами видел зарю вивисекции, проводимой над детьми в России.

Киев. Хаос. Вчера большевики – сегодня украинцы – близятся немцы – еще и царская Россия.

В тот период, памятный мне, я был врачом в трех сиротских приютах под Киевом. Все вокруг уже дышало отсроченным преступлением. Какими же наивными кажутся мне сегодня мои действия во имя плана, порядка, чувств людских – капли здравого смысла, тени доброй воли – чтобы спасти ребенка. <���…>

Детям, покрытым язвами, с больными глазами, оставшимся без опеки, голодным – прислали учительницу региональной вышивки. По сей день не могу отделаться от некоторых предрассудков и антипатий, приобретенных за то время.

Мое сопротивление было нежелательно. Тем самым револьвером, из которого часом ранее застрелили паршивого коня, мне дали понять, что я явился не к месту и не вовремя. Бесцельность борьбы была слишком очевидна {166} 166 Janusz Korczak, w: Pisarze polscy a Rosja Sowiecka. Literatura sowiecka – Eksperyment komunistyczny – Zbliżenia polsko-rosyjskie. Ankieta “Wiadomości Literackich”, “Wiadomości Literackie” 1933, nr 44, w: Dzieła, t. 14, wol. 1, s. 39. .

В этих приютах он продержался полгода, а тем временем предсказанная Лениным пролетарская революция стала явью. В ночь с 7 на 8 ноября 1917 года (по грегорианскому календарю) в Петербурге партия большевиков захватила власть. В России началась гражданская война, которая не обошла стороной и Киев. Большевики, белые, украинцы, позднее – оккупировавшие Киев немцы вырывали город друг у друга, уничтожали, грабили, убивали. Террор бушевал вовсю. По всему городу расстреливали офицеров и чиновников – царских и украинских. Грабили магазины и склады. То и дело устраивали погромы.

Среди всего этого дикого хаоса Корчак провел почти год – в съемной подвальной комнатке на Институтской улице, там он самозабвенно приводил в порядок и дополнял свои рукописи. Он боялся, что иначе сойдет с ума. Закончил начатую на фронте первую часть запланированного им цикла «Как любить ребенка» – «Ребенок в семье». Работал над второй частью под названием «Интернат». В проекте была третья, «Летние лагеря», и четвертая, «Дом сирот». Впервые в жизни у него было столько времени, чтобы сформулировать и записать свои размышления.

Люди боялись выходить из дома, потому что по улицам рыскали вооруженные отряды солдат самого разного происхождения и национальности; шайки дезертиров и бандитов, которые нападали на прохожих, особенно на евреев, обворовывали их, мучили, нередко убивали. А он без страха приходил в интернат на Богоутовской, заглядывал в гимназию пани Перетяткович и в детский сад при гимназии. Он чудом остался цел и невредим, разгуливая по городу. «Он жил как совершеннейший аскет, потому что никогда не умел заботиться о себе и организовывать собственную жизнь, а уж тем более во времена всеобщего голода. Ел что придется, иногда просто отвратительную смесь из пары каш, сваренных на воде» {167} 167 Hanna Mortkowicz-Olczakowa, Janusz Korczak, dz. cyt., s. 116. . Когда пани Марина Фальская приглашала его на обед, отказывался – не хотел питаться за счет детей.

Бродя по городу, замерзший и голодный, погруженный в свои мысли, той зимой он вполне мог проходить мимо молодого русского прозаика, в котором никто еще не подозревал великого писателя.

Михаилу Булгакову было тогда двадцать шесть лет, за его плечами были два года службы во фронтовых госпиталях. В феврале 1918 года он демобилизовался и вернулся домой, на Андреевский спуск, 13. В комнате за гостиной открыл свой врачебный кабинет с табличкой «Кожные и венерические болезни». Но больше, чем пациенты, его волновали события, свидетелем которых он был. Два года спустя в романе «Белая гвардия», в значительной степени основанном на его собственных воспоминаниях, Булгаков запечатлел горячечную, отчаянную атмосферу тех месяцев.

И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город. И те как раз и приезжали по этому стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки.

Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.