Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Годы спустя Мария Чапская писала:

«Дитя салона» Януша Корчака было книгой моих юношеских лет. Ее поэзия, боль за общество, протест против сытости и лицемерия, ее жесткий по тем временам реализм совпадали с моими собственными порывами и стремлениями; я полюбила незнакомого автора за то, что он их выразил, что управомочил их. {171} 171 Maria Czapska, “Trud, który każdy sam musi podjąc”, w: Wspomnienia o Januszu Korczaku, dz. cyt., s. 212.

В мемуарной повести «Европа в семье» она повторяла:

«Дитя салона» Корчака и его «Глупости» надолго наложили на меня отпечаток того, что русские называют социальной болью. <���…> Если бы тогда нам, юным, попали в руки «Пламя» Бжозовского или «Ружа» Катерли, если бы до нас дошли вести о деятельности Польской социалистической партии – может быть, наша жизнь сложилась бы иначе {172} 172 Maria Czapska, Europa w rodzinie, Paris 1970, s. 247. .

Юзеф Чапский в 1984 году рассказывал Генрику Возняковскому, сыну своей племянницы:

Теперь я хотел бы связать мои первые воспоминания о жизни литературной и о пробуждении общественного и национального сознания с теми людьми, которым я обязан этим опытом. <���…> Начну с Корчака. Была такая книга, о которой, кажется, в Польше уже никто не знает, – которая называлась «Дитя салона». Тогда она произвела в Польше большую сенсацию. То была история юноши из богатой семьи, который увидел нищету. И с той минуты не мог больше выносить жизнь в своем салоне, начал посещать все более нищих людей, все более низкие слои населения. Давал им уроки, давал уроки их детям, порвал с семьей. До сих пор помню – после стольких лет, – что как только он попадал в очередную среду, ему казалось, что она очень богата по сравнению с еще более бедными. И так, ступень за ступенью, он спускался все ниже.

А заканчивается все это, в общем, довольно декадентским образом. Внезапно он видит окна, и в каждом окне – несчастные люди, в каждое окно глядит человек и мечтает о счастье. И даже было страшное слово, в одном месте там произнесли слово «жопа», кажется. Это было чудовищно. Я знаю, что управляющий нашим имением принес книгу нашей учительнице и заклеил эту страницу, поскольку это было крайне возмутительно. Книга произвела на нас очень сильное впечатление.

В 1915 году я решил поехать в Варшаву и выяснить, кто такой Корчак. Он еще написал такую замечательную книгу, которая называлась «Глупости». Это маленькие рассказы, которые до сих пор у меня крутятся в голове. Там была насмешка над всеми, и ирония, и все время – идея человечности, которая превыше рас и классов, вне денег. Я ехал в Варшаву, где почти никого не знал. <���…> У Лубенских встретил Пию Гурскую и сразу же с энтузиазмом рассказал о «Глупостях», и спросил об авторе. Она с огромным презрением ответила, что это фальшивая литература. Меня очень задели такие утверждения. <���…> Только потом мы с сестрой отправились к нему {173} 173 Józef Czapski, Wyrwane strony, Lausanne 1993, s. 176. .

Мария Чапская:

В 1918 году мы с братом добрались до Варшавы, еще оккупированной немцами. От Якуба Мортковича, издателя Корчака, мы узнали, что автор повести «Дитя салона» – еврей, по профессии врач, и зовут его Генрик Гольдшмит. Жил он тогда на <���Велькой>, где мы его и посетили. Огромный, угрюмый каменный дом, тесный двор, темная лестница и мрачный кабинет с одним окном во двор. Принял нас сидевший за письменным столом маленький человек с рыжеватой щетиной, редеющими светлыми волосами и выпуклыми близорукими глазами. Эти небольшие грустные глаза смотрели сквозь нас, в мир, известный только им самим {174} 174 Maria Czapska, “Trud, który każdy…”, dz. cyt., s. 212 – 213. .

Юзеф Чапский:

И когда мы начали признаваться ему в любви, он принял это как-то равнодушно, неохотно и сказал: «Господа, меня эти книги уже совершенно не интересуют…» {175} 175 Józef Czapski, Wyrwane strony, dz. cyt., s. 176.

Мария Чапская:

Этим заявлением он нас ошеломил и расстроил, разговор застопорился, и мы не знали, возобновлять его или встать и распрощаться. Доктор молчал, но через минуту заговорил о деле явно более животрепещущем для него, чем литература, – о Доме сирот на Крохмальной, 92. <���…> Просил нас посетить его в этом учреждении, где он с радостью ознакомил бы нас с работой Дома {176} 176 Maria Czapska, “Trud, który każdy…”, dz. cyt., s. 213. .

Юзеф Чапский:

Было видно, что из-за войны и всего, что он пережил, с того времени он стал большим общественником и все эти декадентские стенания были для него делом уже минувшим, пустячным {177} 177 Józef Czapski, Wyrwane strony, dz. cyt., s. 177. .

В 1918 году Чапский – будущий художник, писатель, свидетель истории, «легенда нашего времени», как назвал его Чеслав Милош, – еще не чувствовал своего призвания, но искал других способов самовыражения, чем общественная работа. Он отправился в свой собственный, сложный и зачастую драматичный путь, который привел его через «нечеловеческую землю» – в Париж, в бедную мастерскую в Мезон-Лаффит. Больше они с Корчаком никогда не встречались. Зато Марыня, сестра Юзя – так их называли в кругу друзей, – решила, подобно Корчаку, посвятить себя воспитательной деятельности.

Фронт, который четыре года перемещался по польским землям, постоянные эвакуации населения, гражданская война на востоке – в результате всего этого в помощи нуждались два миллиона польских детей. Особенно трагична была судьба тех, кто стал жертвой революции на Украине, где ежеминутно сменявшие друг друга нападающие стороны опустошали имения, города и деревни. Потеряв родителей и близких, дети попадали в украинские приюты, где они прозябали, гибли от голода и эпидемий. С трудом найденных детей свозили в Польшу целыми вагонами.

На месте помощь предлагали самые разные общественные и благотворительные организации. Прежде всего – созданный в 1916 году Главный опекунский совет, который занимался поляками, прошедшими войну. Черпая средства из сборов и заграничных дотаций, он создавал кухни для бедных, где голодающие бесплатно получали горячую пищу; выдавал нуждающимся одежду, деньги, лекарства; посылал передачи военнопленным и тюремным заключенным; организовывал общежития для молодежи и приюты для детей. Он помог выжить тысячам людей. Возрожденный во время Второй мировой войны, Опекунский совет остался в благодарной памяти поколений. Однако с самого начала он был предназначен для краткосрочной деятельности и не мог ничего поделать с нечестностью и воровством временных сотрудников.

Подопечных в возрасте от восьми до восемнадцати лет селили в наспех построенные, холодные, грязные помещения, где не было элементарных удобств, медицинского контроля, опекунов в настоящем смысле слова. Дети голодали, у них не было одежды, белья, собственных кроватей. Об их отчаянном положении объявила, с присущей ей горячностью, Стефания Семполовская, сама назначившая себя представителем всех тех, с кем поступили несправедливо. Она посещала детские дома на Маршалковской, на Гжибовской; католический приют Святого Иосифа на Крохмальной, которым руководил Женский рабочий кружок; сиротский приют на Черняковской. В цикле репортажей из этих мест под пафосным заголовком «Требую ответа за судьбу миллиона» [28] Отсылка к стихотворению Марии Конопницкой «Przed sądem» (Перед судом) «…I czytał w groźnym spojrzeniu przyszłości, / Że chce rachunku – z miliona…» («И он читал в грозном взгляде будущего, / Что требует ответа за судьбу миллиона…») она писала о детях, растущих в атмосфере насилия, обмана, воровства, проституции; детях, «в чьи сердца жизнь заронила одно чувство: ненависть к человеку» {178} 178 Stefania Sempołowska, I chcę rachunku z miliona, “Nowa Gazeta” 1918, nr 503, cyt. za: Pisma pedagogiczne i oświatowe, red. tomu Marian Falski, Warszawa 1960, s. 289. .