Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами. В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр «Лиловый негр» и величественный, до белого утра гремящий тарелками клуб «Прах» (поэты – режиссеры – артисты – художники) на Николаевской улице. Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков. Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красоты лица белых, истощенных, закокаиненных проституток.

Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка. До самого рассвета шелестели игорные клубы, и в них играли личности петербургские и личности городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры, которых русские боялись и уважали. Играли арапы из клубов Москвы и украинско-русские, уже висящие на волоске помещики. В кафе «Максим» соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были чудесные, печальные, томные, с синеватым белком, а волосы – бархатные {168} 168 Булгаков М.А. Белая гвардия / Сост. В. И. Лосева. – М.: ООО «Издательство АSТ», 2000. – 592 с. – (Библиотека мировой литературы). – с. 89 – 90. .

Корчак не бывал в кафе «Максим» и в театре «Лиловый негр», его не завораживали дамские батистовые панталоны с разрезом, которые биллиардные игроки покупали для местных девок у приезжих спекулянтов. Его не занимали бутылки дорогого шампанского «Абрау» и золотистые жирные балыки в витринах магазинов. Он наблюдал за двухлетками в киевском детском саду пани Перетяткович, записывал их психологические особенности, задумывался о том, «как сохранить от гибели интересный и совершенно неизученный язык – язык детского повествования» {169} 169 Janusz Korczak, Momenty wychowawcze, w: Dzieła, t. 7, s. 373. . Писал о волнующих баталиях за власть и авторитет, которые разыгрывались между детьми: Хельцей, Ханечкой, Нини и Юреком; о нападениях, героической обороне, капитуляции, отчаянии. Напряжение этих сцен он сравнивал с накалом страстей в драмах Шекспира и Софокла.

Он плакал от тоски по Польше над потрохами по-варшавски в киевской столовой. Пытался добиться у ежеминутно меняющихся киевских властей разрешения уехать в Варшаву. Подписание Брестского мира положило конец русско-немецкой войне. Толпы беженцев хотели вернуться в Польшу. Но транспортное сообщение начало налаживаться только в июне 1918 года.

В июне 1918 доктор Гольдшмит с небольшим багажом, основную часть которого составляли исписанные тетрадки – среди них и военный дневник, не сохранившийся до наших дней, – вышел из поезда на Петербургском вокзале в польской столице. Где-то месяцем раньше приехал доктор Исаак Элиасберг, также демобилизовавшийся. На следующий день оба пришли на Крохмальную. Во дворе Дома сирот стояли дети, опрятные, празднично одетые. Некоторые смутно помнили Доктора. Для других он был только легендой. Они не знали, кто из двоих – «Наш Доктор». Этот веселый, уверенный в себе, который так бодро расцеловал панну Стефу в обе щеки? Или второй, неприметный, лысый, с рыжеватой щетиной, в круглых очках с проволочной оправой, который несмело улыбается? Только когда тот второй пожал руку панне Стефе, а она, всегда такая пылкая, застыла и не могла вымолвить ни слова, – стало понятно, что ждали именно его.

«Как добежали – прижимались, льнули, когда я вернулся с войны», – писал он. В этих словах слышна глубокая нежность. И тут же защищается насмешкой, чтоб его не заподозрили в мягкосердечии. «Но разве они бы не больше обрадовались, если бы в комнате появились неожиданно – белые мыши или морские свинки?» {170} 170 Janusz Korczak, Jak kochać dziecko. Internat, w: Dzieła, t. 7, s. 196.

Он не выносил проявления чувств. Может, не умел их выражать? Трудно представить себе его разговор с панной Стефой, когда они наконец остались одни. Должно быть, он уже знал о смерти Эстерки. Позволил ли он приемной матери девочки выплакаться? В соответствии с духом эпохи Корчак считал, что жалость к себе не помогает, а, напротив, выводит из равновесия. Может, он хотя бы похвалил Вильчинскую за дельную работу в течение четырех лет войны? Вероятно, считал это нормальным. Рассказывал ли он о своих мытарствах? Страхе? Тоске? Не думаю. Скорее, он сразу перешел к текущим делам. Каким ужасным сейчас видится одиночество двоих людей, живших так близко друг от друга, а вместе с тем так далеко…

Мать, Цецилия Гольдшмит, сходила с ума от счастья. Всю войну она жила только письмами от сына, которые редко прорывались через кордоны.

Дочери Элиасбергов – восемнадцатилетняя Хелена, шестнадцатилетняя Ирена, тринадцатилетняя Анна и девятилетняя Марта – очень ждали его первого визита. Перед войной он часто бывал у них дома, все его обожали. Он играл с ними, шутил, крутил в воздухе до головокружения. После того как Доктор вернулся с войны, ни о каких играх уже не было речи. Со старшими барышнями он здоровался в официальном тоне, не обнимал их, не целовал, как раньше, не обращался к ним по имени, не вовлекал в беседу. Те не отдавали себе отчета, что за эти четыре года из подростков превратились в девушек. А с девушками он никогда не чувствовал себя свободно.

Наверное, Корчак сразу же навестил и моих дедушку с бабушкой. Не знаю, как он вел себя с шестнадцатилетней Ханей, моей будущей матерью. Вероятно, она смущала его, как и дочери Элиасбергов. Но дед с бабушкой были счастливы. Не только потому, что он вернулся целым и невредимым, но еще и потому, что принес с собой рукопись новой книги, почти готовую к печати.

Когда летом 1918 года Корчаку удалось выбраться из Киева и после четырех лет разлуки вернуться во все еще немецкую Варшаву, война продолжалась, и сам главнокомандующий французских войск, маршал Фердинанд Фош, считал, что закончится она только весной 1919-го. Независимость Польши по-прежнему представлялась чем-то далеким, хотя эта тема всплывала во всех дипломатических переговорах.

Этим же летом из уже большевистского Петербурга в Варшаву приехали двое молодых людей – брат и сестра, Юзеф и Мария Чапские из аристократического семейства Гуттен-Чапских, состоявшие в родстве с самыми знатными фамилиями Европы, выросшие в Прилуках – белорусском имении, которым вскоре завладели большевики. Обладая обостренным этическим чувством, в обезумевшем мире войны, преступлений, революции, в ощущении катастрофы, которой предстоит разрушить прежний порядок, они искали свой путь, свою цель в жизни. Они решили посетить автора, чьими книгами восхищались.