Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Двадцатичетырехлетняя Мария Чапская ни психологически, ни физически не выдержала миссии, которой хотела посвятить себя. Расхождение между жизнью и идеалами было выше ее сил. Она оставила мечты о педагогике. Уехала в Краков, где окончила Ягеллонский университет. Потом в Париже собирала материалы для своей первой книги – биографии Мицкевича. Она стала автором многих известных биографий и мемуаров. «Социальная боль» не утихла в ней. Войну она провела в Польше, была участницей организации «Жегота», помогавшей евреям. Корчаку осталась верна до конца. Приходила к нему в гетто. Приносила книги, о которых он просил.

Чапский тоже хранил ему верность. Издалека. Он единственный всегда видел в нем прежде всего писателя. В 1979 году, в эссе «Итоги», напечатанном в парижской «Культуре» (журнале польских эмигрантов), он вспоминал визит на Велькую: «Мы любили автора с ранней юности, “Дитя салона”, “Глупости” – одни из наших самых ранних открытий…» В эссе говорится о корчаковском «Дневнике», который Чапский считал одним из самых пронзительных «интимных дневников», какие ему доводилось читать. Он сравнивал Корчака с величайшими мыслителями-метафизиками той эпохи: Симоной Вейль и Василием Розановым. Подчеркивал его «абсолютный слух во всем, что касается внутреннего зеркала, взгляда на себя самого…» {182} 182 Józef Czapski, Tumult i widma , Kraków 1997, s. 336.

В 1979 году художнику было восемьдесят три года, и он чувствовал: «пора заканчивать». «Дневник» Корчака парадоксальным образом вернул ему волю к жизни. Творца увлекла форма, которую нашел другой творец, чтобы изложить на первый взгляд невыразимую словами правду о своей судьбе там и тогда. Только в искусстве заключается спасение от небытия. «Искусство превращает мир в дивный кристалл, который воскрешает в человеке нечто, что в нем уже, казалось бы, умерло». Оно позволяет прикоснуться к другим измерениям действительности, «другим, бесконечным мирам, без которых человек задыхается» {183} 183 Józef Czapski, Tumult i widma , Kraków 1997, s. 336. .

Сегодня всех троих уже давно нет в живых. Но благодаря записям Чапских в «другом измерении действительности», в «другом, бесконечном мире» по сей день живет мрачный кабинет с окнами, выходящими на темный двор, и двое юных идеалистов, затерявшихся между патриархальными резиденциями Белоруссии, Вены, Праги и Берлина, они спрашивают у еврейского врача, что значит быть поляком, что значит «национальная и общественная совесть», а тот смотрит на них рассеянно, занятый совсем другими, куда более приземленными заботами.

Нам всем тогда было по двадцать два или двадцать три года, а Лешеку только – семнадцать. Осенью 1918 года в памятный день двадцать девятого ноября, когда Варшава бурлила, когда толпы бродили по городу в пылком ликовании, в те дни, когда слова «свобода», «независимость», «Польша», «коммунизм» и «революция» не были окрашены серой повседневностью или даже разочарованием и унынием, – мы были преисполнены рвения, силы и надежды. В ту ночь мы пустили первые корни в почву литературной традиции, чтобы со временем вырасти в дерево современной поэзии. {184} 184 Antoni Słonimski, Alfabet wspomnień, Warszawa 1975, s. 186.

Так Антоний Слонимский описывал начало истории, объединившей нескольких талантливых молодых людей. Помимо него, там были Юлиан Тувим, Лешек Серафимович, известный как Ян Лехонь, Ярослав Ивашкевич, Казимеж Вежинский. В соответствии с лозунгом «Поэзия! На улицу!» в маленькой кондитерской «Под Пикадором» на улице Новый Свят, 57 они начали публично читать стихи. Вход стоил пять марок. Тогда мало кто знал эти имена, которые впоследствии прославились на всю Польшу. Однако юноши заинтриговали и восхитили столицу.

Каждый вечер они декламировали свои и чужие произведения – лирические и сатирические, вперемежку со злобным конферансом двух варшавских художников. Выступления вошли в моду. Маленькая кондитерская на Новом Святе уже не могла вместить со дня на день растущую аудиторию, а среди посетителей мелькали крупнейшие богемные персонажи того времени, титулованные лица, снобы и истинные любители искусства.

Бывал там и Роман Крамштик – сын доктора Юлиана Крамштика, уже тогда известный художник, светская персона. Ему было тридцать три. После учебы в Кракове и Мюнхене он поселился в Париже, где подружился со многими деятелями искусства, накануне Первой мировой войны на выставке в Берлине он выставлял свои работы вместе с Ренуаром и Матиссом. Российский подданный, годы войны он был вынужден провести в Варшаве и там застал рождение независимости. Он пользовался успехом среди представителей варшавской артистической среды, часто писал их портреты. На известной картине под названием «Поэт» он изобразил Лехоня, читающего свои стихи.

Чтобы разместить всех желающих, весной 1919 года пикадорцы переехали в более просторный, элегантный подвал отеля «Европейский». Но там безыскусная, спонтанная игра утратила свой блеск. Выступления закончились. Молодые люди создали более ориентированную на классицизм поэтическую группу «Скамандр», начали выпускать одноименный журнал и в течение двух послевоенных десятилетий задавали тон литературной Варшаве.

Но что общего с их деятельностью имел Корчак? Они были значительно моложе его: чудо-ребенок «Пикадора», Лехонь, – на двадцать три года, Слонимский на семнадцать. Их юношеская заносчивость, провокаторские шутки, программная беспрограммность, которую они подчеркивали, – все это должно было раздражать его. Следуя наставлениям своих учителей-позитивистов, он считал, что литература должна быть служением обществу, а не художественной блажью, продиктованной вдохновением. Вежинский назвал свою первую книгу стихов «Весна и вино». Одна из лекций Корчака называлась «Весна и ребенок». Этот пример лучше всего иллюстрирует разницу между ними.

Они проводили дни между кафе «Земянская» на Мазовецкой, кафе поэтов на Новом Святе и еще несколькими популярными кабачками. Единственной их заботой было: у кого бы занять фрак для вечернего выступления, – по крайней мере, так они выглядели со стороны. Его тревоги, как обычно, были о детях.

После войны были голод и холод, и в доме было сто детей. – Что делать, что будет? – Уже не хотят ничего давать в кредит. И нужно заплатить, а денег нет. А зима только начинается. – И тогда союз горняков – такие добрые – сами бедные; но подарили, прислали целый вагон угля. – Такое вдруг огромное богатство: ведь уголь был дорогой. – Надо разгрузить сегодня. – Не помню почему, но на железной дороге сказали, чтобы непременно сегодня.