Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

«Антиеврейские выступления во Львове» – так эвфемистически было названо случившееся – разбирали делегаты от Министерства иностранных дел. В декабрьском рапорте 1918 года говорится:

Украинские войска покинули Львов в 4 часа утра, 22 дня ноября сего года. Погром начался в 9 часов утра того же дня. Армия жаждала мести, будучи совершенно убежденной, что месть эта просто необходима. <���…> С 22 дня ноября начались поистине ужасающие оргии и продолжались более 48 часов. Описание происшествий мы предоставим в подробном рапорте, здесь же сообщаем, что творилось страшное. Люди озверели совершенно, началось полнейшее средневековье. С болью подтверждаем, что было некоторое количество офицеров, принимавших участие в убийствах и грабежах {188} 188 Cyt. za: Dzieje Żydów w Polsce (1918-1939). Wybór tekstów źródłowych, oprac. Rafał Żebrowski, Warszawa 1993, s. 40 – 41. .

Той осенью Варшаву тоже охватила антисемитская истерия, подогреваемая бульварной прессой. Каждый еврей eo ipso [29] Тем самым, в силу этого (лат.). был «большевистским или немецким прихвостнем». В наказание за это сброд крушил и грабил еврейские магазины, избивал евреев на улицах. Солдаты издевались над религиозными евреями, унижали их, оскорбляли, обрезали им бороды и пейсы. Случаи насилия и правонарушений так участились, что встревоженный госсекретарь США написал письмо Игнацию Падеревскому, представителю Польского национального комитета на мирных переговорах в Версале. Падеревский ответил, что это пустячные инциденты, которые раздуло настроенное против Польши еврейское сообщество.

«Песнь о битье» Юлиана Тувима, фрагмент из которой приведен выше, родилась за четыре года до того, под влиянием еврейских погромов в 1914 году. Он не опубликовал ее. Не читал на «пикадорских» вечерах. «Мы были преисполнены рвения, силы и надежды», – писал Антоний Слонимский. Он не вспоминал о тех антисемитских оскорблениях, что сыпались на упоенных свободой молодых поэтов. В глазах Станислава Пеньковского, эндэшного публициста, они были хитро организованной и щедро финансируемой жидомасонской групкой, которая с первых дней независимости начала осуществлять мафиозный план порабощения польской литературы и культуры в целом, чтобы потом сионисты могли установить над ней господство. Из-за еврейского происхождения Тувима и Слонимского вся их группа для эндэшников была «еврейскими жуликами», пахнущими луком, не знающими, что такое Бог, честь и отчизна. Согласно националистическим критериям, ни один из поэтов не был «коренным поляком». У Серафимовича были армянские предки, Ивашкевич родился на Украине, Вежинский происходил из немецкой семьи, которая в 1912 году сменила фамилию. До того они звались Вирстляйнами.

Дебаты о том, кто имеет право называться поляком, были такими жаркими, что спустя много лет, в гетто, Корчак в своем «Дневнике» спорил с каким-то эндэшником, который сказал ему перед войной: «Еврей может быть, самое большее, локальным патриотом». Корчак резко отвечал, что он, вероятно, и вправду еврей, а не поляк, потому что предпочитает Варшаву Львову и Гдыне, его не трогают Залещики и Заользье. Отголоски бурной борьбы за воссоединение страны возвращались, но теперь уже в форме показного патриотизма, который постепенно превращался в ксенофобию.

Той осенью в Варшаве появился Макс Горвиц, брат моей бабушки. Он сбежал из Цюриха, поскольку ему грозил арест за участие в организации забастовки швейцарских железнодорожников. Теперь в своем родном городе он устраивал рабочие собрания и демонстрации, на которых люди кричали: «Если мы не хотим, чтобы нас заковали в кандалы, мы должны разжечь в Польше собственную революцию, свергнуть господство буржуазии, добиться власти Советов рабочих депутатов. Тогда можно будет построить новый режим классового и расового равенства». Он подготовил объединенный съезд левого крыла соцпартии и СДКПиЛ, на котором 16 декабря 1918 года была создана Коммунистическая рабочая партия Польши. Она не признавала независимости Польши и держала сторону большевистской революции, надеясь, что та вскоре перерастет в международную революцию. Вместе с Верой Костшевой и Адольфом Варским Горвиц стал членом Центрального комитета новой партии.

Мой дед, патриот, порвал все отношения с ним. Дед тогда занимался организацией издательского движения и книготорговли в Польше. В ноябре 1918 года он открывал чрезвычайное общее собрание Союза книгопечатников, где говорил: «…польские книгопечатники – первый из врагов государства-захватчика – были главным оплотом нашего народа, который получает то, что ему принадлежит, – независимость и единство». Вскоре после этого он отправился в Париж и Лондон, чтобы восстановить издательские связи, оборвавшиеся из-за войны. Годы спустя, в брошюре «Польская книга как международный и пропагандистский фактор», он писал: «Главный директор “Оксфорд пресс”, известный издатель Генри Милфорд, во время обсуждения сказал: “Покажите мне, как вы издаете книги, – тогда вы убедите меня в силе вашей культуры и в независимости вашей деятельности”. Я показал и убедил его».

Корчак не сбегал от своего еврейства – ни в коммунизм, как Макс, ни в польскую культуру, как мой дед. Будущее детей заботило его больше, чем самоидентификация. В июне 1919 года Крохмальную покинуло первое поколение воспитанников. Они пришли в 1912 году: Барщ, который рвал ботинки как никто другой, Бротман, который вылил капустный суп в раковину, Лейбусь, который открутил кран и залил пол, Гиндман, Фалка, Гелблат, Яблонка. Теперь им исполнилось четырнадцать; то была верхняя планка, указанная в уставе Дома. Они научились говорить по-польски. Не самым лучшим образом – у них было слишком мало времени. Не порвали с еврейской средой, но уже не чувствовали себя там как дома. Они были неготовы к жизни, не имели профессии. Еще два года ими будет заниматься Опекунская комиссия, помогавшая найти работу. Ребята получали на руки соломенный матрас, три рубашки, подтяжки, носки… И, словно Святое Причастие перед смертью, – слова Доктора, звучавшие, быть может, слишком пафосно, – об этом печальном изгнании из рая в недружелюбный мир: