Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Братия берется за работу. – Телеги едут, нужно скорее уголь в пустой подвал. – И сколько у нас было лопат, ведер и корзин – ээх, работа. – Самые старшие возят тачки. Носят, засыпают. – Кто там думал об обеде? – Самые младшие тоже носят на руках груды, все больше и больше. – Девочки тоже, кто сколько может и хочет. – Как узнал пекарь, тоже прислал; грызут хлеб, а на зубах уголь трещит. – Устали? – Нет. – А тут опять две новые тележки, полные с верхом. – «Я бы и сто тележек мог», – говорит черный от угля, самый младший, с кривыми ногами; его ноги выпрямились только потом, когда мы купили рыбий жир: он носил уголь ночным горшком {185} 185 Janusz Korczak, Pedagogika żartobliwa, w: Dzieła, t. 10, s. 233 – 234. .

В такой перспективе ресторанный образ жизни скамандритов должен был казаться Корчаку непонятным. А судьба распорядилась так, что именно к ним воспылали любовью мои дед и бабушка – его издатели.

В созданной Мортковичем серии «Под знаком поэтов» начиная с 1910 года выходили красиво оформленные томики стихов лучших польских мастеров слова. Неудивительно, что вокруг издателей крутились начинающие авторы, мечтая увидеть свою фамилию на обложке.

Книжный магазин на Мазовецкой, 12 охотно посещали старшие и младшие авторы, печатавшиеся у Мортковича. Стефан Жеромский, Мария Домбровская, Леопольд Стафф, Анджей Струг, Болеслав Лесьмян. А также демонический Тувим, некрасивый и злоязыкий Лехонь, красавец Вежинский, с которого не сводила влюбленного взора семнадцатилетняя Ханя Морткович.

Шли долгие разговоры об искусстве, политике, литературных планах. А Корчак забегал на минутку, запыхавшийся, погруженный в куда более прозаичные проблемы. Наверное, своим появлением он вносил диссонанс.

Моя мать писала:

«Мазовецкую <���…> отделяли от Крохмальной обширные пространства и очевидные границы других сфер деятельности, на которые был разделен наш общий мир. Мы наносили друг другу визиты, но редко и, скорее, по конкретному делу или поводу. Доктор Гольдшмит лечил меня, когда я была маленькая, потом на Маршалковской и на Мазовецкой обсуждал с моими отцом и матерью издательские вопросы. С того момента, наставшего в 1914 году, он не знал и никогда не искал другого издателя. Все, что писал, – приносил, и оно печаталось. Но среди красочных обложек, дорогих альбомов и репродукций в книжном магазине на Мазовецкой он передвигался как-то напряженно и неуклюже, а столкновение с прославленными деятелями польской литературы смущало его. Он был робок, но амбициозен; быть может, ему казалось, что его литературу недостаточно ценят, смотрят на нее снисходительно, как на всякое творчество для детей. Часто умолкал, как будто его обидели.

Я же, напротив, чувствовала себя чужой и немного стыдилась, попадая в гомон большого приюта на Крохмальной. Мне не подходила роль дамы-филантропки, я упрекала себя в том, что у меня нет времени приходить сюда чаще, я ощущала себя лишней и не разделяла их общественных интересов.

Мы поистине были, как это назвал Корчак, «фанатиками чуждых нам дел» {186} 186 Hanna Mortkowicz-Olczakowa, Bunt wspomnień, Warszawa 1961, s. 408 – 409. .

Однако эти дела не были такими уж чуждыми, раз в неспокойные послевоенные 1918–1919 годы среди изданных Мортковичем авторов рядом с Жеромским, Стаффом, Каден-Бандровским, Вежинским было также имя Доктора.

Осенью 1918 года, через пять месяцев после того, как Корчак вернулся с войны в Варшаву, вышел первый том цикла «Как любить ребенка»: «Ребенок в семье», еще с печатью немецкой цензуры, которая позволяла выпустить книгу в свет. Книга о том, как обращаться с только что рожденным организмом, чтобы он мог правильно развиваться, появилась именно тогда, когда рождалось польское государство. Это не был научный труд, скорее – поток впечатлений, изложенных корчаковским торопливым стилем. Автор подчеркивал, что он не дает педагогических предписаний и рецептов. Он призывал к зоркости, внимательному наблюдению, самостоятельному мышлению. Пояснял:

Если разделить человечество на взрослых и детей, а жизнь на детство и зрелость, то окажется, что детей и детства в жизни – много, очень много. Только мы, поглощенные своей борьбой, своей заботой, не замечаем их, как раньше не замечали женщин, крестьян, угнетенные классы и нации {187} 187 Janusz Korczak, Jak kochać dziecko. Dziecko w rodzinie, w: Dzieła, t. 7, s. 70. .

Он предостерегал: нельзя причинять страдание, совершать насилие, вызывать страх, оскорблять достоинство, учинять деспотизм. Убеждал читателей быть внимательными к инаковости другого человека, не ломать его личность, поддерживать и позволять ему свободно расцветать, растить детей с мудрой любовью, с уважением к их потребностям и правам. Тогда они обретут себя и сумеют гармонично сосуществовать с другими.

«Автор борется за счастье нашего грядущего поколения, им руководит гражданское беспокойство», – писали рецензенты. Действительно, Корчак, как подобает педагогу, устремлялся мыслью вдаль, решал, кем через пятнадцать, двадцать лет станет младенец, который в начале его книги еще только делает первый вдох. А ведь туманно было не только будущее, но и настоящее. Удержится ли на плаву возрожденное государство? Каковы будут его границы? Продолжалась борьба с Украиной за Львов. Немцы не собирались отдавать захваченные территории. Вот-вот должно было начаться великопольское восстание, имевшее целью вернуть эти земли Польше. Чехи набирались сил, чтобы, пользуясь всеобщим смятением, отобрать Заользье.

В стране царил хаос и голод. Череда оккупантов опустошила фабрики, деревни были сожжены, разграблены, скота в них не осталось. Бушевала инфляция. Введенная немцами валюта – польская марка – изо дня в день падала в цене. Между политическими партиями шли яростные споры о власти. Большевистская революция уже перекинулась на Германию, Финляндию, Венгрию, теперь хотела завладеть Польшей. Пропагандистские лозунги польских коммунистов находили отклик среди народных масс, истощенных войной, нищетой, безработицей. Возникали рабочие советы, призывавшие народ к забастовкам, крестьяне начинали грабить помещичьи имения. Надвигалась анархия.

Польско-еврейские отношения ухудшались. Во время освобождения польских городов и местечек от оккупантов доходило до вспышек антисемитизма. Кельце, Краков, Лодзь, Ченстохова, Пинск, Лида, Львов – причины и масштабы происшествий были разные, механизм один и тот же. Местных евреев обвиняли в сотрудничестве с врагами: немцами, украинцами, большевиками. Командиры предоставляли солдатам свободу действий: те сами выносили приговор предателям. В еврейских районах начался настоящий ад: грабежи, резня, погромы, поджоги. В солдатский самосуд охотно включались окрестные жители, справедливо называемые сбродом.