Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

В начале тридцатых годов кризис резко обострился. Беда давала о себе знать и в деревне, и в городе. Крестьяне голодали. Рабочие теряли работу. Доходило до забастовок, антиправительственных демонстраций, стычек с полицией. Росло влияние коммунистов. Лозунги о необходимости революционных перемен, о высшей форме государства, которую строят в Советском Союзе, подхватывали не только народные массы: они увлекали и левую интеллигенцию, покоряли воображение молодежи. «Когда я редактировал “Малы пшеглёнд”, молодежь привлекали только две темы: коммунизм (политика) и сексуальные вопросы», – писал Корчак в «Дневнике».

Где-то в 1930 году образовательные власти заявили, что слишком многие дети из сиротских приютов и воспитательных учреждений, покинув эти заведения, не могут найти себе места в жизни и идут по плохой дорожке. Говоря о сбившихся с пути воспитанниках, они заодно упомянули воров, проституток и коммунистов. В соответствующем циркуляре педагогическим учреждениям порекомендовали создать кружки бывших воспитанников, чтобы следить за начинаниями молодых людей и в случае необходимости приходить к ним на помощь. Оказалось, что в кружке, созданном при Доме сирот, преобладают коммунисты. На одном из собраний вспыхнула ссора. Бывшие воспитанники, видимо вдохновленные своими товарищами из польской Коммунистической партии, начали агрессивно нападать на представителей общества «Помощь сиротам» и, прежде всего, на Корчака.

Упреки были горькими, на них трудно было возразить. Зачем нас обмеряли и взвешивали, зачем откармливали, зачем все эти старания, школа хороших манер, вежливости, правильного польского языка? Затем чтобы на пятнадцатом году жизни выставить за порог, где нас ждет голод, холод и нищета? Без поддержки, без профессии, без перспектив? Другой упрек относился лично к Доктору. Воспитанники кричали, что ему нет дела до счастья воспитанников. Что он смотрит на детей как на подопытных кроликов, на которых проверяет свои педагогические методы. Что Дом сирот для него – научная лаборатория, а судьба исследованного материала ему безразлична.

Глава Общества, доктор Мауриций Майзель, резко ответил нападавшим, что, может быть, через несколько лет они будут править и организуют мир по-своему, но пока что они не несут ответственности ни за что, поэтому и говорить тут не о чем. Корчак не дал себя спровоцировать. Он спокойно объяснил, что Дом сирот – не только воспитательный дом, но и научная лаборатория, испытательный центр для других учреждений. Взвешивают и обмеряют их затем, чтобы посмотреть, как развиваются дети при определенной диете. Если в другом заведении при том же самом – теоретически – питании дети худеют, это значит, что их кто-то обворовывает: кухня, экономка или поставщики. Напоминал, что в стране бушует безработица, что квалифицированные работники не находят мест, что в фондах недостаточно средств, чтобы обеспечить воспитанникам более длительное пребывание, лучшее образование. Спрашивал, разве это плохо, что они хотя бы на несколько лет создают хорошие условия жизни для группы детей?

Ида Гальперн тогда уже принадлежала к коммунистической партии и, подобно своим левеющим друзьям, считала, что Доктор уклонился от конфронтации. Он не любил политики, а уж тем более тогда, когда она проникала на территорию Дома сирот; боялся неприятностей, арестов; боялся, что власти прекратят дотации, закроют заведение. Когда молодые сторонники революции атаковали его в политических спорах, он ворчал: «Болван велит мне читать Маркса. Я его читал, когда тебя еще не было на свете». Или насмехался: «Интересно, на каком фонаре ты меня повесишь, когда устроишь свою революцию?» Годы спустя Ида рассказывала:

Несмотря на всю нашу любовь к нему, а может, именно потому, что мы так его любили, мы не могли простить его жизненной позиции. Мы всегда горячо желали, чтобы он встал на нашу сторону, на сторону политической борьбы за общественный прогресс. <���…> Мы были уверены, что выиграем, что отвоеванный нами государственный строй будет лучше {276} 276 Ida Merżan, O co spieraliśmy się z nim, “Głos Nauczycielski” 1956, nr 34, cyt. za: Ida Merżan, “Dzieci – miłość moja, duma moja, troska moja” (wstęp Kazimierz Koźniewski, wybór i oprac. Marta Ciesielska, Olga Kierzyńska), Warszawa 2002, s. 88, 89. .

Однако записала, что, по словам Стеллы Элиасберг, на том собрании Корчак выглядел, как Христос на Голгофе.

На него нападали все. Ортодоксальные евреи – за то, что он полонизирует детей. Поляки и ассимилированные евреи – за то, что без надобности прививает воспитанникам чувство еврейского самосознания, затрудняя их интеграцию в польское общество. Сионисты – за то, что не убеждал детей ехать в Палестину. Коммунисты – за то, что не призывал их бороться с капитализмом. Больнее всего для него была критика от самых близких. Стефания Вильчинская тоже считала, что опекунская система, которая выставляет за дверь неподготовленных к жизни подростков, бесчеловечна. Что Доктор пробуждает в детях несбыточные надежды на лучшее, справедливое будущее, морочит им голову фразами о поисках собственного пути, вместо того чтобы учить конкретной профессии. Это ведь она искала рабочие места для тех, кто уходил.

Он не ответил на вопросы, которые тогда выкрикнули ему в лицо. И на многие другие, что до сих пор носятся в воздухе. Правда ли то, что он видел только свои идеи, а не живых людей? Что, живя аскетически, как монах, сведя к минимуму личные потребности, он утратил связь с действительностью, забыл, что такое голод и бездомность? Что он был прежде всего ученым и рассматривал Дом сирот как педагогическую лабораторию? Или что он был прежде всего врачом, а врач не может позволить себе привязываться к пациентам и следить за их дальнейшими судьбами? Он давал детям столько, сколько мог. Период защищенности, который укрепляет их физически и психически, дает ощущение собственной значимости, веру в свои силы. Как измерить, как взвесить его усилия? Какими мерками и весами?

В 1933 году из-за кризиса и материальных трудностей пришлось ликвидировать интернат и детский сад в «Ружичке». Ида Мержан осталась без работы.

Я пошла в Дом сирот, просить о протекции. Пани Стефа отправила меня к вдове доктора, С. Элиасберг. Я изложила ей свою просьбу. Она с нескрываемым сочувствием отвечала: «Пани Ида, мне очень жаль, но я никак не могу вам протежировать. Вы коммунистка. Если вы попадетесь, это может навредить Дому сирот, поэтому я вынуждена вам отказать». Помолчав минуту, она добавила: «Может быть, через несколько лет я приду к вам просить работы…» {277} 277 Ida Merżan, Aby nie uległo zapomnieniu…, dz. cyt., s. 124.

Ида нашла место в еврейской организации «Центос» (обществе опеки над сиротами). В 1939 году, перед Катастрофой, она вместе с мужем Авраамом Мержаном успела уехать в Советский Союз. Годы войны провела на Урале и в Казахстане, работая в тамошних детских садах. В феврале 1945 года вернулась в страну, где уже правили и организовывали мир по-своему ее старые друзья. Начала работать в отделе опеки над ребенком Центрального еврейского комитета в Польше, где ее отыскала и действительно пришла просить работы вдова доктора Элиасберга, которая после гибели Дома сирот выбралась из гетто и последние годы оккупации прожила на арийской стороне. Ей было некуда деться и не на что жить. Она ничего не знала о судьбе своей дочери Хелены, которую прямо перед окончанием войны арестовали немцы и вывезли во Вроцлав. Не знала и о судьбе зятя, Шимона Сиркуса, которого в 1942 году арестовали и отправили в Освенцим. Благодаря Иде она устроилась работать в Дом ребенка в Отвоцке, куда помещали уцелевших еврейских детей. Там она дождалась возвращения дочери и зятя. Хелена и Шимон Сиркусы – известные до войны архитекторы, – вернувшись, приняли участие в восстановлении Варшавы.