Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

По возвращении пани Стефу охватило неприятное чувство собственной ненужности. Доктор, поглощенный работой над пьесой, едва обратил на нее внимание. Дом сирот – который, как ей казалось, должен был болезненно переносить ее отсутствие, – функционировал отлично. Проблемы, за которые она еще недавно принималась с таким пылом, поблекли, стали ей безразличны. «Я не знала, что за два месяца можно так отдалиться от того, что столько лет было смыслом жизни» {288} 288 List Stefanii Wilczyńskiej do Fejgi Lifszyc, IV 1931, cyt. za: Maria Falkowska, Matka Sierot (szkic biograficzny), w: Stefania Wilczyńska, Słowo do dzieci i wychowawców (wybór i oprac. Barbara Puszkin, Marta Ciesielska), Warszawa 2004, s. 23. , – писала она Фейге. Хотя она всегда стояла в тени Корчака, но была умной женщиной с большим педагогическим опытом, и ее все сильнее терзали сомнения, правильна ли его воспитательная система. Она делилась сомнениями с подругой:

У нас исправно работает заведенный механизм. Но кризис тяжестью ложится на хозяйство, хотя дети не ощущают <���этого>, как и у Вас. И это нехорошо, очень нехорошо, это их портит, делает злыми эгоистами, а потом у взрослых появятся несправедливые претензии к ним, немотивированная злость {289} 289 List Stefanii Wilczyńskiej do Fejgi Lifszyc, 15 XII 1932, cyt. za: Maria Falkowska, Matka Sierot (szkic biograficzny), w: Stefania Wilczyńska, Słowo do dzieci i wychowawców (wybór i oprac. Barbara Puszkin, Marta Ciesielska), Warszawa 2004, s. 23 .

Вильчинская начала мечтать о том, чтобы навсегда уехать в Палестину. Она считала, что там еще могла бы пригодиться, а в Варшаве она не нужна. В январе 1932 года признавалась подруге: «На самом деле пока я решила лишь одно: что это мой последний год в Доме сирот (и Доктора, вероятно, тоже), но дальнейшего решения принять не могу. Будь я уверена, что овладею языком, не просила бы тебя дать совет. А так – может, в Россию. Может, в какую-нибудь больницу. Лишь бы не в детском доме, так безнадежно без будущего. Я еще слишком молода для дома престарелых. Уже на каждом шагу мысленно прощаюсь с этим Домом, который почти двадцать лет был мне таким близким» {290} 290 List Stefanii Wilczyńskiej do Fejgi Lifszyc, 1 I 1932, cyt. za: Maria Falkowska, Matka Sierot (szkic biograficzny), w: Stefania Wilczyńska, Słowo do dzieci i wychowawców (wybór i oprac. Barbara Puszkin, Marta Ciesielska), Warszawa 2004, s. 24. .

Фрагменты писем Доктора и пани Стефы, что они писали друзьям в Палестину, складываются в горькое двухголосье несчастных людей. В феврале 1932 года Корчак писал бывшей воспитаннице, Регине Шавельзон:

Дорогая дочь,

плохо <���…> и в мире, и в Польше, и в Доме сирот. – Все большая тревога охватывает: кому передать работу, в какой форме передать людям плоды полученного опыта?

Старость, моя дорогая. Пробегаю мыслью прожитые года, возвращаюсь к давним забытым мыслям и чувствам. Хотелось бы сказать: это меня уже не касается, не волнует. – Нельзя.

Наивная иллюзия, что если людям объяснить, если они поймут, то сделают жизнь проще, легче, яснее, лучше. <���…>

В Доме сирот все по-прежнему. То же самое здание – и оно тоже старое, – пол трескается, котлы прогорели, пошли на свалку – теперь другие; старый каштан и орех срубили {291} 291 List Janusza Korczaka do Reginy Szawelsohn, 28 II 1932, w: Dzieła, t. 14, wol. 2, s. 177. .

В июле 1932 года пани Стефа жаловалась Фейге: «…я стала ужасно сварливой. Еще больше, чем была. А этого я себе позволять не хочу и уехала ненадолго, чтобы в тишине привести себя в порядок. И еще борьба: мне не хватает смелости бросить интернат, с идеей которого не могу согласиться» {292} 292 List Stefanii Wilczyńskiej do Fejgi Lifszyc, 26 VII 1932, cyt. za: Maria Falkowska, Matka Sierot, dz. cyt., s. 25. .

В январе 1933 года Фейга беспокоилась о ситуации в Варшаве: «Такая странная для меня новость, что Пан Доктор на должности; зачем? И Бурса уменьшилась, наверно, и зимнего лагеря уже нет. Что с вами происходит?» {293} 293 List Fejgi Lifszyc do Stefanii Wilczyńskiej, 14 I 1933, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz…, dz. cyt., s. 266 – 267.

Действительно, по финансовым причинам деятельность Бурсы и дома отдыха в Гоцлавеке была ограниченна. Из-за этого ли Корчак начал работать в так называемой Кассе больных (аналог нынешнего Управления социального страхования)? О своей должности он писал без энтузиазма:

Несколько лет я реферировал французскую и немецкую прессу для Страховой конторы, работал над проектами: курсы для медсестер, передвижная гигиеническая выставка, распорядок летнего лагеря. Сначала с увлечением, потом неохотно, в конце с отвращением. Кивали головами, мол, интересно, и шли в архив {294} 294 List Janusza Korczaka do pani Lichtensztajn i jej męża Josifa, 12 V 1937, w: Dzieła, t. 14, wol. 2, s. 220. .

Что с ними происходило? В феврале 1933 года Доктор ушел с Крохмальной. Покинул свою мансарду, где провел двадцать лет. Поселился на улице Журавьей с сестрой, которая вернулась из Парижа. Дошло ли до какого-то драматичного спора? С пани Стефой? С администрацией общества «Помощь сиротам»? С воспитанниками? С персоналом? Кто-то подверг сомнению его компетентность? Поступил наперекор его воле? Был ли то всплеск долго подавлявшегося отчаяния? Или спокойное, обдуманное решение? Этого так никто и не узнал. В письме к Юзефу Арнону Корчак писал: «В Доме сирот я чувствовал себя усталым, старым и ненужным, поэтому удалился, или, вернее, меня удалили» {295} 295 List Janusza Korczaka do Józefa Arnona, 27 II 1933, w: Dzieła, t. 14, wol. 2, s. 181. .

Кто его удалил? Не Вильчинская же. После его ухода она тоже хотела уйти. Мечтала, что поселится на Жолибоже, поблизости от Баси Шейнбаум-Абрамовой, которая в то время ждала ребенка. Пани Стефа думала снять комнату недалеко от нее, «такой маленький собственный тихий угол в городе. <���…> Чтобы я могла там две ночи проспать, два вечера подряд читать или писать в тишине, а утром, выспавшись, прийти на Крохмальную» {296} 296 List Stefanii Wilczyńskiej do Fejgi Lifszyc, 1933, cyt. za: Maria Falkowska, Matka Sierot, dz. cyt., s. 26. . Ничего не вышло. Она осталась. Кто-то должен был заняться починкой протекающей крыши, менять котлы центрального отопления, готовить запасы на зиму.

Доктор, поселившись отдельно, по-прежнему был очень занят. Участвовал в заседаниях суда по делам несовершеннолетних как свидетель-эксперт, преподавал в педагогических вузах, публиковался в профессиональных изданиях, принимал участие в собраниях различных организаций. В четверг и пятницу приходил в «Наш дом». В пятницу вечером и в субботу – в Дом сирот. Воскресенье посвящал литературной работе. Отказался от соблазна писать для театра и вскоре нашел долгожданное средство выразить себя – радио. Разговорный стиль его литературы великолепно звучал в эфире.

Писал новую детскую книгу под названием «Кайтусь-чародей», о мальчике, который научился колдовать, что привело сначала к невинным и забавным последствиям, потом к печальным случаям и, в конце концов, к катастрофе. Повесть сперва печаталась с продолжением в «Малом пшеглёнде», затем вышла в издательстве Мортковича, которое после смерти деда мои бабушка и мать, благодаря отзывчивым людям и собственным усилиям, спасли от гибели. Корчак надеялся, что повесть экранизируют, и как раз перед войной появилась некоторая возможность это сделать. Ничего не вышло.