Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Ида Мержан до конца жизни занималась детьми дошкольного возраста, писала о педагогических проблемах, публиковала воспоминания о Корчаке, в которых, несмотря на подчеркнутые идеологические различия, чувствуются любовь и уважение. А также скрытая тоска по молодости, когда все казалось таким простым.

В 1930 году Доктору было пятьдесят два года. В восьмом семилетии его жизни, между 1927 и 1934 годами, в воздухе уже ощущалось приближение сумерек. Исчезала вера в обещанную после майского переворота «нравственную революцию». К власти пришли соратники маршала, которых все чаще убеждали нарушить правопорядок во благо республики. Санация, называемая «правлением полковников», теперь ассоциировалась со злоупотреблением властью, произволом и беззаконием. Над вторым десятилетием свободы тяготел Брестский процесс – в 1930 году по приказу Пилсудского арестовали восемнадцать сенаторов и членов сейма от оппозиции по обвинению в заговоре с целью государственного переворота. Вскоре задержали еще несколько десятков человек. Арестантов отправили в военную крепость в Бресте, где с ними жестоко обращались, унижали. Общественность была потрясена. Люди считали, что для польской демократии это страшный удар, от которого она уже не оправится.

Тяжелая экономическая ситуация сказывалась на деятельности Дома сирот. Давало о себе знать профессиональное «выгорание». В 1930 году, отвечая на опрос газеты «Вядомосци литерацке», названный «В писательских мастерских», Корчак перечислил целых восемь названий задуманных им произведений, но добавил при этом: «Иногда кажется, что мне так много нужно рассказать, но чаще – что не стоит, что уже поздно» {278} 278 Janusz Korczak, w: W pracowniach pisarzy polskich. Ankieta “Wiadomości Literackich”, “Wiadomości Literackie” 1930, nr 30, w: Dzieła, t. 14, wol. 1, s. 34 – 35. .

И все-таки. Он всегда искал новых испытаний. На этот раз он попытался возобновить контакт с давно оставленной им литературно-артистической средой. Может, он тешил себя надеждой, что найдет там место, когда соблазн уйти с Крохмальной станет слишком велик. Впервые за семнадцать лет работы, которая прерывалась только войной, он взял отпуск на несколько месяцев. Стефания Вильчинская писала Фейге Лифшиц, своей любимой воспитаннице, за год до того уехавшей в Палестину: «Пан Доктор как будто бы отдыхает, но на самом деле пишет повесть. Тяжело мне без Пана Доктора: работы прибавилось немного, но много ответственности» {279} 279 List Stefanii Wilczyńskiej do Fejgi Lifszyc, 25 IX 1930, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz…, dz. cyt., s. 253. .

Хотя у Корчака в планах было две повести, но работал он над театральной пьесой. Эта мысль зрела у него давно. Впечатления от русско-японской войны, Первой мировой войны, революции в России стали причиной того, что он решил выдвинуть на театральной сцене свой тезис: судьбы мира вершат сумасшедшие. Придумал заголовок: «Сатанинская комедия». Здесь явная отсылка к «Небожественной комедии» Красинского – произведения, которым Корчак был очарован. В конце концов он назвал пьесу «Сенат безумцев».

Он думал, что закончит пьесу за время отпуска, но не мог разобраться с композицией, с избытком мыслей, которые хотел донести. Вводил новых персонажей, сюжетные линии и политические, философские, социологические размышления. До постановки дело так и не дошло бы, если бы не случай. Корчак прочел отрывок из пьесы на дружеской встрече у известной актрисы Ирены Сольской. Там были и другие актеры: Станислава Пежановская и Стефан Ярач, который как раз создавал собственный театр «Атенеум». Текст так понравился присутствующим, что они его – хоть и незаконченный – «вырвали из рук» автора. Премьеру назначили на октябрь 1931 года. Режиссурой занялась Пежановская.

На первых июньских репетициях Корчак сам читал труппе наброски пьесы. Участвовал в дискуссиях, соглашался, хотя и неохотно, на изменения и сокращения, которые вносили Ярач и Пежановская, чтобы адаптировать материал к требованиям театра. В результате до нас дошел только театральный сценарий, потому что оригинальная рукопись пропала. Поскольку действие происходит в заведении для душевнобольных, то автор, режиссер и актеры много раз ездили в Творки, психиатрическую больницу под Варшавой, чтобы посмотреть на поведение пациентов и врачей. В психиатрической больнице болел и умер отец Корчака. Помешательство мецената Гольдшмита, страх перед наследственностью, мысли о самоубийстве – все эти несчастья омрачали жизнь Гольдшмита-сына. Была ли его литературная попытка оживить кошмарные воспоминания чем-то вроде самолечения? Или способом предостеречь мир от безумия, грозящего ему?

Судьба дописала концовку этой истории: пока он работал над театральной драмой, рядом произошла настоящая драма. 9 августа 1931 года его издатель и многолетний друг покончил с собой.

В банкротстве и смерти Якуба Мортковича легче всего было бы обвинить тяжелый кризис. Но решение моего деда было вызвано не только экономическими причинами. Оно объяснялось, прежде всего, его психическим состоянием. Бабушка и мать никогда не рассказывали о маниакально-депрессивных настроениях, которые сопровождали его всю жизнь. Тем более что даже в период эйфории он не был легкомысленным фантазером, а успешно осуществлял десятки самых смелых замыслов, заражал других своим оптимизмом, для жены и дочери он был чудесным спутником жизни, для сотрудников и авторов – добрым духом. Когда наступали недели и месяцы безысходной апатии, окружающие утешали себя тем, что это следствие усталости, верили, что потом снова засияет солнце.

Он умер до того, как я родилась. Меня воспитывали в атмосфере культа личности деда, я понятия не имею, каким он был на самом деле. Трудно поверить, что у него не было недостатков. В семье всегда говорили о его гордом характере. Мне кажется, его терзали комплексы, связанные с происхождением, которые проявляли себя в экзальтированной любви к польской литературе и искусству, в нескрываемой гордости за то, что он – еврейский мальчик из Радома – стал покровителем польских творцов. Дед часто подчеркивал, что для него профессия издателя – не источник заработка, а миссия. Этот образ мышления его и погубил. Он был деловым человеком с хорошим экономическим образованием, полученным в Торговой академии в Антверпене. И тем не менее, когда пришли черные дни, вместо того чтобы подсчитывать, экономить, искать возможность прибыли, как подобает типичному еврею, он преисполнился гонора – как типичный поляк. Пустился во все тяжкие, брался за рискованные предприятия, остатки денег растрачивал на роскошные издания книг, которые никто не покупал. Прежде чем взять в руку револьвер, он написал в прощальном письме к жене и дочери: «Я не был купцом и умираю не как купец. Я хотел подчинить себе капитал; к сожалению, капитал победил меня» {280} 280 Hanna Mortkowicz-Olczakowa, Pod znakiem kłoska, Warszawa 1962, s. 280. .