Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Действительность, описанная в «Шутливой педагогике», отражена и в другом, потемневшем от времени зеркале. Ханя Ротванд девочкой все довоенные каникулы проводила в Менженине. Ее мать, Янина Ротванд, впоследствии Вжоско, была теософкой, членом ложи «Le Droit Humain». Может, это она уговорила Корчака вступить в орден? Они хорошо знали друг друга. Когда Янина овдовела и оказалась в тяжелом материальном положении, Доктору помог ей устроиться работать в «Наш дом» и поместить дочь в тамошний интернат. Ханя, впоследствии Ханна Руднянская, годы спустя записывала свои воспоминания, связанные с Доктором, и рассказывала о нем в беседе, записанной на диктофон Кристиной Шмерук. Маленькая книжечка под названием «Корчак, Токажевский и мы» вышла уже после ее смерти, в 2005 году. Я украла это название для главы о Менженине, поскольку оно емко характеризует многоуровневость их жизни там и тогда.

В воспоминаниях Руднянской изображение Корчака – неяркое, нерезкое:

Разжигали костры и, как всегда у костра, пели, танцевали, разыгрывали разные сценки. К костру приходила молодежь из деревни. А иногда и не только молодежь. Были купания в Буге, походы – пешком, на телегах или на лодках. <���…> Доктор в своей черной куртке из альпаки: сидит на лежаке в тени, на так называемой маленькой полянке, сзади, за имением, читает какую-нибудь толстую книгу, а рядом обычно целая орава нас, детей <���…>.

Перед имением густые заросли сирени, ниже – акациевая роща и поляна, а на ней волейбольное поле. Доктор – судья <���…>.

Или вечерние разговоры под звездным небом. Мы все говорим вполголоса, словно боясь спугнуть тишину. Внизу шумит Буг, на его черной, гладкой поверхности отражаются звезды и месяц, по ту сторону тополя, они тоже черные, но ясно выделяются на фоне воды и неба <���…>.

В каком-то году Доктор жил в небольшой комнатке на втором этаже, окнами на север. Именно в этой комнате, своим первым детским аппаратом, я делала – найденные спустя сорок лет – снимки Доктора. Делала их со страхом, потому что еще не знала, что портреты лучше всего выходят в помещении с северным освещением. <���…>

Мне кажется, это один из лучших снимков Доктора, он в самом деле так выглядел {319} 319 Hanna Rudniańska, “Korczak, Tokarzewski i my. Wspomniemia i rozmowa z Krystyna Szmeruk”, Kraków 2005, s. 18, 19, 45. .

Благодаря уцелевшим любительским снимкам из темноты выплывает уже несуществующая жизнь Менженина. Старое имение до того, как его перестроили. На лестнице – дети. Глиняная избушка, перед ней старая Ванда Василевская, мать Ванды. Стояла ли рядом молодая Ванда с дочерью? На общей фотографии Корчак, а возле него ведущие деятели масонства. На лежаке Михал Токажевский-Карашевич.

В повести Даниэля Баргеловского о Токажевском под названием «Трижды первый» менженинская жизнь показана под другим углом. Оттуда мы узнаем, что самый молодой из польских генералов, член ложи смешанного ордена «Святой Грааль», известный в ордене под именем «брат Торвид», участвовал в развлекательных мероприятиях дома отдыха, но пребывание там рассматривал, прежде всего, как духовное отшельничество. Принимал участие в бурных дискуссиях на эзотерические, общественные и политические темы, отстаивал свою правоту в спорах с гуру польских теософов Вандой Дыновской, был председателем ежегодных съездов. Молился. Имея сан клирика Либеральной католической церкви, справлял службы по собственному обряду в часовне близлежащего поместья Грушнева, принадлежавшего графине Броэль-Платер. Люди поговаривали об оккультных ритуалах, в которых он участвовал.

Уже само название «урочище», присвоенное имению, не могло не вызывать нездоровый интерес, а уж тем более тот факт, что его выбрали местом своих встреч масоны и теософы. Коллективное воображение всегда умело находить демонические, извращенные объяснения феноменам и поведению, которых не понимало. Вероятно, приезды генерала вызывали сенсацию. Герой сражений за Львов и Вильно прославился не только своим мужеством, но и невероятным обаянием. У него было множество поклонниц среди дам из эзотерических кругов. Дамы, в основном одинокие, составляли большинство менженинских отдыхающих. Шум реки и деревьев, звездное небо, разговоры о тайнах Вселенной – эти поэтические атрибуты способствовали романтическим настроениям. «Как сейчас помню все, что там происходило. Эти чудесные собрания под щебет птиц за окном. Шорох веток, качаемых ветром. И та огромная тишина, когда мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Как все это было прекрасно, как единое целое, источающее дивный свет», – писала Токажевскому одна из близких ему дам в послевоенные эмигрантские годы. Другая до конца жизни вспоминала поцелуй, который он подарил ей в один из вечеров.

Жители окрестных деревень рассказывали о ночных шествиях со свечами, в длинных белых одеждах, о странных религиозных службах, о купаниях нагишом в блеске луны. Сплетни об оргиях, которые якобы происходили в Грушневе, использовал Тадеуш Доленга-Мостович в повести «Карьера Никодима Дызмы». Карикатурно описанный там Всеобщий Орден Счастья – это, несомненно, орден «Le Droit Humain». Паломническая ложа «Трехконечная звезда» – это «Звезда моря», к которой принадлежал Корчак. Во время ночного ритуала посвящения, свидетелем которого становится Дызма, по парку имения скачет козел о двенадцати рогах, с человеческим лицом, а участники обряда скидывают с себя халаты и, упившись вином, одурев от пейота, в кровавой темноте нагишом танцуют непристойный танец среди страстного шепота и истерического, безумного смеха. Неудивительно, что варшавяне вырывали эту книгу друг у друга из рук.

Менженинский дом отдыха был особенным. Удивительное смешение поколений, идеологий, взглядов. Посвященные и профаны. Христиане, евреи, верующие, агностики. Образцовые супружеские пары с детьми, жрицы эзотерических наук, ловцы женских сердец. Ванда Василевская, живя в деревенской избе, которую они снимали на лето, писала «Землю под ярмом» – повесть о крестьянской нищете на Полесье. «Брат Торвид» на поляне под соснами просил Короля-Духа Польского Народа даровать ему мужество. Вареники с ягодами, тайные рукопожатия, дебаты о том, как исправить положение в республике, забеги с яйцом на ложке, попытки уговорить деревенских хозяек сажать мальвы перед хатами, и ночные чтения мистического трактата Джидду Кришнамурти:

От ложного веди меня к истинному!

От тьмы веди меня к свету!

От смерти веди меня к бессмертию!

В нынешнее ироничное время, лишенное иллюзий и надежд, все это выглядит гротескно. Но тогда еще была жива вера, что можно оказать какое-то влияние на судьбы мира, что нужно всеми доступными способами искать смысл в бессмыслице. Менженинская атмосфера, в которой гармонично сочетались серьезность и шутка, мистические восторги и летний флирт, ощущение общности целей и толерантность по отношению к чужим особенностям, даже чудачествам, притягивала к себе людей со схожим духовным миром, распространялась на тех, кто их окружал. «Работа над собой, служение людям, стране и миру – эти идеалы должны были влиять на детей и молодежь, чьи родные и близкие были связаны с этой средой» {320} 320 Hanna Rudniańska, “Korczak, Tokarzewski i my. Wspomniemia i rozmowa z Krystyna Szmeruk”, Kraków 2005, s. 15. , – писала Ханна Руднянская; и можно было бы счесть ее слова пафосной банальностью, если бы не дальнейший ход этой истории.