Ванесса Спрингора - Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше [litres]

Я долгое время соблюдала этот запрет. И все же две из его книг возвышались на полке рядом с кроватью. Их названия словно глумились надо мной каждый раз, когда мой взгляд падал на них. Но такова участь жены Синей Бороды, я не сдержала слово. Скорее всего, потому, что рядом со мной никогда не было и тени сестры, способной удержать от неверного шага, если вдруг меня посетит мысль нарушить запрет.

Когда до моих ушей доходили самые худшие обвинения в его адрес, бесконечная наивность заставляла меня верить, что художественный вымысел Г. – это всего лишь пародия на него, что его книги не более чем лицедейское преувеличение собственного образа, что он принижает и обезображивает себя, провоцируя читателя, как герой романа, на которого навешивают ярлык. Словно современная версия портрета Дориана Грея, его произведения стали вместилищем всех его грехов, что позволило ему вернуться к жизни прежней, непорочной, спокойной и чистой.

И разве мог он быть плохим, если я его любила? Благодаря ему я больше не была маленькой одинокой девочкой, ждущей своего папу в ресторане. Благодаря ему я наконец существовала.

Нехватка, нехватка любви схожа с жаждой, которую утоляешь всем подряд, с ломкой наркомана, который не смотрит на качество проданного ему товара и вкалывает смертельную дозу, будучи уверенным, что делает себе лучше. С облегчением, благодарностью и блаженством.

С самого начала наших отношений мы общались посредством писем, как во времена « Опасных связей», в чем я наивно уверяла себя. Г. сразу же настоял на использовании именно этого способа связи в первую очередь, конечно, потому, что он писатель, но и, естественно, из соображений безопасности, чтобы защитить нашу любовь от посторонних глаз и ушей. Я не видела в этом ничего дурного, мне самой больше нравилось писать, чем говорить. Это был естественный способ самовыражения для меня, такой сдержанной с одноклассниками, неспособной произнести речь перед людьми, выступить, непригодной для любых видов театральной или артистической деятельности, предполагающей появление перед публикой. Интернета и мобильных тогда еще не существовало. А телефон, этот заурядный предмет, лишенный какой-либо поэтичности, не вызывал у Г. ничего, кроме презрения. Я держала в старой картонной коробочке заботливо перетянутую лентой стопку пламенных признаний в любви, которые он отправлял мне, когда не мог прийти или мы не виделись несколько дней. Мои он хранил так же бережно, я это знала. Но, погрузившись в некоторые из его книг (причем не самые скабрезные из них), я обнаружила, что все эти эпистолярные излияния чувств были предназначены далеко не мне одной.

В частности, в двух книгах рассказывалось о его беспорядочных связях с целой вереницей молоденьких девочек, которым он, вероятно, был не в состоянии отказать во внимании. Все эти любовницы были весьма требовательными, и довольно быстро, не представляя, как выпутаться из этой ситуации, он с ловкостью акробата начинал жонглировать все более и более изощренными небылицами, чтобы в один день суметь назначить два, три, а порой и четыре свидания.

Г. не единственный, кто не стеснялся включать в свои книги письма соблазненных им девушек, но все они удивительным образом похожи одно на другое. По своему стилю, восторженности и даже словарному составу они словно сливаются в единый ансамбль на все времена, в котором можно услышать далекий голос идеальной девушки, сотканной из многих других. Каждое из них повествует о любви такой же возвышенной, как у Элоизы и Абеляра, такой же страстной, как у Вальмонта и Турвель. Кажется, что читаешь наивную старомодную прозу влюбленных барышень из другого века. Это не слова современных девчонок, это универсальные и неподвластные времени обороты любовной эпистолярной литературы. Г. выдыхал их нам в тиши и вдохнул в наш лексикон. Лишил нас своих собственных слов.

Мои письма ничем от них не отличались. Неужели все молоденькие «склонные к литературе» девушки от четырнадцати до девятнадцати лет пишут в подобной одинаковой манере? Или и на меня оказал влияние этот стиль, весьма типичный для любовных писем, некоторое количество которых я прочитала в книгах Г.? Я больше склоняюсь к мысли о некоем подспудно навязанном «техническом задании», которого я инстинктивно придерживалась.

Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что мне морочили голову: словно фетишист, Г. из книги в книгу вставлял письма юных цветущих девушек, что позволило ему создать свой образ обольстителя. И что более опасно, они же стали залогом того, что он не такой монстр, как о нем говорят. Все эти признания убедительно свидетельствовали о том, что его любили, и даже больше, что он тоже умел любить. Такой лицемерный прием для введения в заблуждение не только его юных любовниц, но и читателей. В итоге я догадалась об истинном назначении десятков писем, которые он без устали строчил мне с самой первой нашей встречи. Поскольку в Г. любовь к подросткам успешно сочеталась с писательским призванием и мастерством психологического давления, этого было достаточно, чтобы подтолкнуть интересующую его нимфетку письменно подтвердить, что ее переполняют чувства. Письмо оставляет следы, на него следует отвечать, а когда оно наполнено пылкой восторженностью, необходимо изъясняться на таком же высоком уровне. С помощью такого молчаливого свидетельства девочка-подросток возлагала на себя миссию обеспечить Г. подтверждением удовольствия, которое он ей доставлял, чтобы в случае столкновения с полицией не возникло никаких сомнений в ее добровольном согласии. Конечно же, он был непревзойденным мастером искусных ласк. Невероятные высоты оргазма, которых мы достигали благодаря ему, тому доказательство!

Из уст молоденьких девочек, попавших в постель Г. девственницами и не имевших других примеров для сравнения, подобные заявления, по правде говоря, звучали весьма комично.

Тем хуже для восторженных читателей его дневника, которые могут в это поверить.

Нужда в деньгах диктует свои законы. Г. публиковал каждую из своих книг с точностью метронома, по одной в год. Спустя несколько недель он начал писать о нас, нашей истории, которую называл «мое искупление»: роман, вдохновленный нашей встречей, который, по его словам, должен был стать великим свидетельством этой «солнечной» любви, этого «преображения» его беспутной жизни во имя прекрасных глаз юной девочки четырнадцати лет. Какой романтичный сюжет! Дон Жуан исцелился от сексуального исступления, решив более не подчиняться своим порывам, поклявшись, что отныне он другой человек и благодать снизошла на него одновременно со стрелой Купидона.