Ванесса Спрингора - Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше [litres]

Счастливый, возбужденный и сосредоточенный, он на своей пишущей машинке сводил воедино заметки, сделанные им в черной записной книжке фирмы «Молескин». Такой же, как у Хемингуэя, как я узнала от него. Читать тома его интимного литературного дневника мне было строго-настрого запрещено. Но с тех пор как Г. начал писать этот роман, реальность изменилась: из музы я понемногу стала превращаться в вымышленный персонаж.

Г. сидел с серьезным видом и мрачным выражением лица, это было на него не похоже. Мы находились в нашем любимом кафе напротив Люксембургского сада. Когда я спросила, что его беспокоит, он немного замялся, прежде чем признаться. Утром он получил повестку от Комиссии по делам несовершеннолетних, потому что к ним поступило анонимное письмо с доносом на него. Получается, не мы одни испытывали слабость к эпистолярному жанру.

Г. провел весь день, пряча мои письма, фотографии (и, может, еще какие-нибудь компрометирующие его вещи) в сейф у нотариуса или адвоката. Встреча была назначена на ближайшую неделю. Речь шла о нас, точнее, обо мне. По закону возраст согласия наступает с 15 лет. Я до него еще не доросла. Ситуация серьезная. Нам необходимо приготовиться к любому развитию событий. Неужели жизнь уже не будет прежней?

В следующий четверг моя мать с замиранием сердца ждала, чем закончится эта встреча. Она осознавала, что ее тоже могут привлечь к ответственности. За покрывательство отношений ее дочери и Г. она тоже могла понести наказание. Ее даже могли лишить родительских прав и отправить меня до наступления совершеннолетия в приемную семью.

Когда раздался телефонный звонок, она судорожно схватилась за трубку. Спустя несколько мгновений ее лицо просветлело. «Г. едет к нам, он будет здесь через десять минут, у него был спокойный голос, думаю, все прошло хорошо», – выпалила она без остановки.

Из полицейского управления на набережной де Жевр Г. вышел изрядно повеселевшим и довольным тем, что ему удалось одурачить инспекторшу и ее коллег. «Все прошло прекрасно, – бахвалился он с порога. – Полицейские заверили меня, что это была всего лишь административная формальность. «Знаете ли, месье, подобные письма с доносами на знаменитостей мы получаем сотнями каждый день», – сказала инспекторша». Как всегда, Г. был уверен, что все дело в его неотразимом обаянии. Что маловероятно.

Полицейские ознакомили его с письмом, на которое отреагировали. За подписью «W., друг матери» оно содержало подробное описание наших самых недавних действий и телодвижений. Своего рода кинопоказ, в котором нам довелось участвовать. Я пришла к нему в такой-то день, в такой-то час, вернулась к матери двумя часами позже. Рассказ о наших бесчинствах перемежался отступлениями вроде: «Нет, ну представьте себе, какой позор, он ставит себя выше закона», – и т. д. Типичная анонимка, классика жанра, практически пародия. Во мне все похолодело. Странная подробность, в этом письме мне убавили один год, конечно, чтобы сгустить краски. Речь шла о «малышке В. тринадцати лет». Но кто мог потратить столько времени, чтобы следить за нами? К тому же эта странная подпись, оставленная там как подсказка, чтобы можно было скорее догадаться, кто ее автор. А иначе зачем этот инициал?

Мама и Г. принялись строить самые безумные догадки. Каждый из наших знакомых мог оказаться потенциальным анонимщиком. Это могла быть соседка со второго этажа, пожилая дама, преподаватель словесности – иногда по средам она водила меня в «Комеди Франсез», когда я была маленькой. Может быть, она нас застукала страстно целующимися на углу улицы? Конечно же, она знала, кто такой Г. (она все-таки преподавала литературу), к тому же она пережила немецкую оккупацию, период истории, когда многие не брезговали подобными письмами. Но это W сбивало нас с толку, слишком уж современно для нее. Роман « W, или Воспоминание детства» Жоржа Перека явно не входил в литературный пантеон мадам Латрей, чьи предпочтения в основном ограничивались концом XIX века.

Может, это Жан-Дидье Вольфромм, известный литературный критик, по всей видимости, любитель пастишей [5], как многие из тех, кто не может писать от первого лица? Или кто вовсе не способен писать, несмотря на то что выбрал именно эту профессию. Г. сказал, что это точно был он. Во-первых, инициал совпадал. К тому же он родственник моей матери, взявший меня под свое крыло.

Жан-Дидье действительно время от времени приглашал меня перекусить и подталкивал начать писать, кто знает почему. Он часто говорил мне: «В., ты должна писать. А для того чтобы писать, ну это может показаться глупым, но для начала надо сесть, а затем… писать. Каждый день. Не отрываясь».

Комнаты его дома ломились от книг. От него я всегда уходила со стопкой рукописей под мышкой, экземплярами, которые присылали ему пресс-атташе издательств. Он подбирал их для меня. Давал советы. Несмотря на то что он имел репутацию беспощадного негодяя, я очень его любила. Он был не прочь остро пошутить, зачастую в ущерб другим, но я не могла себе представить, что он способен на такое. Нападать на Г. – значит нападать на меня.

Уже долгое время Жан-Дидье с интересом следил за моим взрослением, наверное, потому, что отец бросил меня на произвол судьбы. А я понимала, как он одинок. В его квартире я увидела ту самую ванну, всю в фиолетовых пятнах, в которой он был вынужден каждый день погружаться в раствор марганцовки, потому что страдал от ужасной кожной болезни: его лицо, руки всегда были красными, воспаленными и испещренными белесыми трещинками. Эти невероятные руки, так искусно владевшие пером, меня завораживали, несмотря на то что, помимо всего прочего, они были скручены полиомиелитом. Удивительно, но его физический облик никогда меня не отталкивал, я всегда обнимала его, как батон теплого хлеба. Я знала, что за страданиями и кажущейся враждебностью скрывается мягкая и доброжелательная натура.

– Я уверен, что это дело рук этого мерзавца, – возмущался Г. – Он всегда мне завидовал, потому что безобразен. Он не в состоянии пережить, что можно быть красивым и талантливым одновременно. Я всегда считал его омерзительным. И потом, я уверен, он только и мечтает лечь с тобой в постель.

– Но это W, разве оно не слишком уж очевидно? В таком случае можно было просто подписаться своим полным именем!

Я попыталась защитить беднягу Жан-Дидье, мысленно говоря себе, что он был бы очень крут, если бы придумал подобную уловку, чтобы бросить Г. в тюрьму.

– Это мог быть и Дени, – произнес Г.

Дени был издателем и к тому же другом моей матери.

Однажды он ужинал у нас дома вместе с другими гостями. Стоило Г. появиться, Дени вскочил из-за стола и обрушился на него с критикой. Мама была вынуждена попросить его удалиться, что он незамедлительно и сделал. Он был одним из немногих, пожалуй, единственным, кто попытался встать между мной и Г. и публично выразить свое возмущение. Неужели анонимщиком был он? Не в его стиле, в самом деле… Разве можно, сначала вступив в открытый конфликт, затем использовать такой мелочный прием?