Ванесса Спрингора - Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше [litres]

Если Г. действительно извращенец, о чем мне так часто говорили, абсолютный подонок, который по цене авиабилета на Филиппины устраивает оргии с одиннадцатилетними мальчиками, заглаживая свои поступки обычной покупкой портфеля, неужели все это и меня делает монстром?

Я сразу же попыталась отогнать эту мысль. Но яд уже проник внутрь и начал растекаться по телу.

На часах 8:20. Трижды за эту неделю я не смогла переступить порог коллежа. Вставала, принимала душ, одевалась. Залпом выпивала чай, надевала рюкзак, спускалась вниз по лестнице дома моей матери (Г. пока еще не вернулся). Во дворе дома все шло хорошо. Но на улице становилось хуже. Я боялась взглядов прохожих, боялась столкнуться с кем-то из знакомых, с которыми надо будет заговорить. С соседом, продавцом, одноклассником. Шла, вжимаясь в стены, выбирала самые запутанные маршруты и самые безлюдные улицы. Каждый раз, увидев свое отражение в витрине, я съеживалась и с величайшим трудом заставляла себя двигаться дальше.

Но сегодня я почувствовала себя полной решимости, собранной, сильной. Нет, в этот раз я не поддамся панике. Но как только я оказалась на пороге коллежа, у меня перед глазами развернулась эта картина. Сначала прячущиеся в тени церберы, проверяющие пропуска учеников. Затем десятки спин, толкающих рюкзаками друг друга, стремящихся попасть в этот шумный улей, и неразбериха центрального двора. Кишащий и враждебный рой. Так не пойдет. Я развернулась и пошла обратно по улице по направлению к рынку. Запыхавшаяся, с колотящимся сердцем, вспотевшая так, будто совершила преступление. Виновная и беззащитная.

Убежищем мне служило местное кафе, откуда я не вылезала все то время, которое проводила вне гостиничного номера. В нем я могла сидеть часами, и никто меня не тревожил. Официант был ненавязчив. Он только наблюдал, как я исписываю свой дневник или молча читаю в разношерстной компании немногочисленных завсегдатаев бара. Ни разу не сказал ничего лишнего. Не поинтересовался, почему я не на занятиях. Не предложил заказать еще что-нибудь, кроме чашки кофе и стакана воды, даже если я просиживала три часа подряд в этом прохладном и уединенном помещении, где звуки пинбол-автомата периодически прорывались сквозь позвякивание стаканов и чашек.

Мое дыхание начинает выравниваться. Мне нужно прийти в себя. Отдышаться. Подумать. Принять решение. Попробовала наспех набросать пару фраз в блокноте. На большее меня не хватило. Какая досада – жить с писателем и полностью лишиться вдохновения.

На часах 8:35. В трех улицах отсюда прозвенел звонок. Ученики поднялись по лестнице, расселись по парам, разложили тетради и пеналы. Учитель вошел в класс. Все затихли, пока он проводит перекличку. Дойдя до конца журнала, он произнес мое имя, даже не посмотрев в глубь класса. «Отсутствует, как всегда», – устало сказал он.

После возвращения Г. дверь нашего гостиничного номера начали осаждать экзальтированные особы. Их рыдания доносились с лестничной площадки. Иногда они подсовывали записки под коврик. Однажды вечером он вышел к одной из них и закрыл за собой дверь, чтобы я не слышала разговора. Крики, жестикуляция, затем сдавленные рыдания, шепот. Все хорошо, ему удалось урезонить эту валькирию, умчавшуюся отсюда вниз по лестнице.

Когда я попросила Г. объясниться, он сказал, что это поклонницы, проследившие за ним по улице или каким-то образом сумевшие узнать его адрес, скорее всего, у издателя, который не слишком-то заботился о его спокойствии (нашел на кого все свалить).

Затем он объявил мне, что снова уезжает, на этот раз в Брюссель, куда его пригласили на автограф-сессию и поучаствовать в книжной ярмарке. Я осталась в гостинице, одна, снова. Но спустя два дня, идя по улице с подругой, я заметила его прогуливающимся по противоположному тротуару рука об руку с молоденькой девочкой. Я машинально развернулась в другую сторону, пытаясь отогнать это видение. Этого не может быть. Он в Бельгии, он поклялся.

Я познакомилась с Г. в возрасте тринадцати лет. Любовниками мы стали в мои четырнадцать, теперь мне пятнадцать, и мне не с чем сравнивать, так как других мужчин я не знала. Тем не менее во время наших свиданий я довольно быстро стала замечать постоянные проблемы, возникавшие у Г. с эрекцией, его суетливые попытки ее поддерживать (стоило мне отвернуться, он с остервенением стимулировал себя рукой), все более механический характер наших занятий любовью, тоску, которую они навевали, страх быть подвергнутым малейшей критике, практически полную невозможность разжечь в нем страсть, которая позволила бы не только вырваться из рутины, но и увеличить получаемое мной удовольствие. С тех пор как я прочитала запрещенные книги, в которых автор бахвалился своей коллекцией любовниц и подробностями путешествия в Манилу, какой-то липкий и грязный налет начал омрачать каждую секунду нашей близости, в которой я больше не видела ни малейшего следа любви. Я чувствовала себя униженной и как никогда одинокой.

Однако наша история все еще была уникальной и прекрасной. Чем чаще он мне это повторял, тем больше я верила в ее возвышенный характер. Стокгольмский синдром – это не выдумки. Почему четырнадцатилетняя девочка не может любить мужчину старше ее на тридцать лет? Я сотни раз задавала себе этот вопрос. Не видя, что он изначально был неправильно сформулирован. Следовало задаваться вопросом о природе не моего увлечения, а его.

Все выглядело бы совершенно иначе, если бы в том же возрасте я влюбилась в пятидесятилетнего мужчину, который, презрев все моральные устои, не устоял бы перед моей юностью. Который, имея опыт отношений с женщинами своего возраста в прошлом, не смог бы противостоять внезапно нахлынувшему чувству и в первый и единственный раз в жизни влюбился в девочку-подростка. Да, в этом случае наша история была бы возвышенной . Это было бы правдой, если бы я была той единственной, любовь к которой вынудила его нарушить закон. Если бы вместо этого Г. не прокручивал одну и ту же ситуацию сотни раз в своей жизни. Вероятно, она была бы уникальной и бесконечно романтической, если бы я была уверена, что я первая и единственная, словом, исключительный случай в его личной жизни. Как тут не простить все его прегрешения? Любви все возрасты покорны, это правда.

На самом деле, изучив образ жизни Г., я уже понимала, что в его страсти ко мне не было ничего нового. Она была удручающе банальной, следствием невроза, проявлявшегося в форме неконтролируемой зависимости. Может быть, я была самой юной из соблазненных им в Париже девочек, но в его книгах разворачивались истории и других пятнадцатилетних Лолит (на год старше, но какая разница). И если бы он жил в стране, менее заботящейся о правах несовершеннолетних, мои четырнадцать показались бы ему не столь интересными, как одиннадцать лет маленького мальчика с раскосыми глазами.